Блуждая по просторам Интернета в поисках интересной исторической литературы, я наткнулся на труды доктора исторических наук М. А. Давыдова («Всероссийский рынок в конце XIX – начале XX вв. и железнодорожная статистика» (СПб., Алетейя, 2010); «Двадцать лет до Великой войны: российская модернизация Витте-Столыпина» (СПб., Алетейя, 2016)).
Два огромных фолианта, каждый из которых насчитывает около 1000 страниц, насыщенных огромным количеством статистического материала, сведенного в десятки сводных таблиц. Сказать, что книги меня захватили, значит ничего не сказать: некоторые факты и выводы были для меня настоящим открытием.
Автор очень убедительно опроверг многие мифы, которые десятилетиями насаждались в массовом сознании как дореволюционными, так и советскими учеными и публицистами, и которые до сих пор являются непременным атрибутом многих учебников по истории России.
Все это привело меня к мысли поделиться с читателями «Улицы Московской» неожиданным образом царской России конца XIX – начала XX веков, такой, какой ее увидел историк Михаил Давыдов.
Итак, миф первый. Еще дореволюционные публицисты и общественные деятели, зараженные идеями народнического социализма, создали всем нам известный еще из учебников образ русского крестьянства при царской России, задавленного беспросветной нищетой и безысходностью из-за недостатка земли.
Читатели в возрасте, наверное, прекрасно помнят знаменитую картинку из советского учебника истории, на которой изображен ошалелый крестьянин, стоящий на одной ноге на своем земельном участке, так как другую поставить было некуда в силу того, что царь и помещики в момент отмены крепостного права в 1861 г. цинично «ограбили» крестьян, забрав у них часть земли в виде отрезков. В общем, крестьянство голодало и недоедало, жадно посматривая на обильные помещичьи угодья, мечтая их присвоить себе. На этом фоне российская власть изображалась как зажравшаяся кучка богатеев, совершенно не думающих о народе.
А факт, что после отмены крепостного права Россия превратилась в одного из крупнейших экспортеров хлеба в мире, подавался в негативном ключе – как «голодный экспорт» (мол, нищие крестьяне вынужденно продавали бесценный для них хлеб для уплаты непосильных налогов, что еще более усиливало их недоедание).
В общем, в массовое сознание активно внедрялась достаточно абсурдная мысль о том, что одной из приоритетных целей царского правительства было максимальное ухудшение положения своего народа.
Советские историки радостно подхватили все это, так как становилось понятным, почему революция 1917 г. была закономерной: мол, большевиков привел к власти измученный народ, и вообще при Советской власти, по сравнению с царской Россией, жить стало и сытнее, и веселее.
Насколько все это отвечает истине?
Для начала надо понять, на основании чего делался вывод о малоземелье крестьян, а отсюда вывод об их нищете и «голодном экспорте».
Оказывается, этот вывод делался на основании статистики, которую вели земства (кто не помнит, это выборные органы самоуправления на местах, в которых преобладали депутаты от дворян) и которая затем отправлялась в Центральный статистический комитет МВД. Однако к этой статистике возникает много вопросов.
Во-первых, оказывается, основным способом сбора информации было анкетирование добровольных корреспондентов. Получается, что статистические исследования велись на совершенно ненаучной основе: опрашивались не определенные группы крестьянства (выборка по количеству земли, скота, дохода и т. п.), а случайные люди из тех, кто соизволил ответить.
Во-вторых, земства вели статистику не только из любознательности или по приказу свыше, а еще и из своего шкурного интереса: с 1893 г. земская статистика использовалась в целях земского налогообложения, так как доходы земств формировались за счет налогов с недвижимости (так, налог с земли составлял 3/4 доходов земств).
А теперь представьте: являются в деревню городские дяди с уездного центра (да даже и писари с волостного правления), достают бумагу и ручки и начинают спрашивать у крестьян: «А сколько у тебя, любезный, земли, скота, построек, орудий для обработки земли?»
Что бы вы подумали на месте крестьянина? Правильно: грабить пришли, хотят налог увеличить. Отсюда вывод: крестьяне не были настроены говорить властям правду.
По словам дореволюционного правительственного агронома К. П. Рудзита, у крестьян во время обследований наблюдалось «стремление всегда и во всем (из-за боязни увеличения податей или других соображений) уменьшить цифры, касающиеся его экономического благосостояния».
А председатель Темниковского уездного Комитета Красного Креста князь Н. Н. Енгалычев в 1906 г. писал, что «население приучено последними годами к широкой раздаче пособий и мысли, что стоит только заявить о нужде, как помощь посыплется как из рога изобилия. Большинство крестьян-хозяев, по этим соображениям, уменьшают размеры собранного урожая в сообщаемых ими сведениях и сгущают краски, указывая на недород».
Исходя из этого, к земской статистике надо относиться с большой осторожностью, так как ее данные недостоверны как в силу случайности выборки, так и в силу нежелания крестьян говорить правду из-за боязни увеличения налогов.
В результате данные по урожаю МВД (земские данные) и данные Министерства земледелия сильно отличались: в 43 губерниях на 10%, а в 16 губерниях – на 15%.
М. А. Давыдов, изучая железнодорожную статистику перевозки хлебов (чисто коммерческая информация), обнаружил, что достаточно часто суммарное годовое отправление зерна по железным дорогам превышало, иногда в 2 раза, статистические данные по урожаю данного года, причем большинство таких случаев приходится на неурожайные годы.
В общем, в реальности ситуация с урожаем была лучше, чем это отражено в земской статистике. А ведь на основе этой недостоверной информации делались масштабные выводы, которые становились орудием пропаганды оппозиционеров всех мастей (от кадетов до большевиков).
Так, десятилетиями утверждалось, что потребление хлеба в России на душу населения на рубеже веков было самым низким в Европе, что доказывало нищету русского крестьянства.
То, что это было не так, говорит транспортная статистика, т. е. ежегодная статистика отправления хлебов по железным дорогам России, по которой хорошо видно, откуда и куда шли поставки хлеба. Эта статистика не имела отношения к налогообложению и не являлась инструментом политической борьбы, а являлась рутинной работой персонала железнодорожных станций, поэтому достоверна.
Вот эта транспортная статистика и показывает, что с 1889 по 1913 гг. общая перевозка хлеба по железным дорогам выросла на 789 млн пудов, то есть в 2,63 раза, при этом отправление к пунктам, откуда хлеб шел на экспорт (порты, пограничные станции), вырос в 1,72 раза (на 217 млн пудов), а внутреннее отправление (в пункты назначения по территории империи) – аж в 3,88 раза (на 572 млн пудов)!
Если в 1889-1890 гг. 3/5 хлебных грузов шло на экспорт, то в 1912-1913 г., наоборот, 3/5 хлебных грузов шло во внутренние пункты. Если же рассматривать отправление хлебов (места погрузки хлеба), то статистика четко говорит, что экспорт хлеба на рубеже веков увеличивался прежде всего за счет лишь 7 губерний степной полосы (на них пришлось 81,9% прироста экспорта хлеба).
А остальные губернии? А в остальных десятках губерний России преобладал вывоз хлеба в другие части империи. Более того, даже в этих семи степных губерниях прирост внутреннего потребления хлеба значительно, иногда в несколько раз, превышал прирост хлебного экспорта.
Таким образом, становится понятным, что тезис о «голодном экспорте» (недоедим, но вывезем) несостоятелен. При наличии какой-то категории крестьян, которые действительно были бедными, в целом говорить о нищете всего крестьянства нельзя.
И вот еще что: вывод о нищете всего русского крестьянства почему-то делается исходя только из потребления хлеба. Во-первых, всегда в этом случае в качестве доказательства использовалась средняя цифра потребления хлеба на душу населения. Но, что такое «средняя температура по больнице» и как этот показатель информирует об истинном состоянии здоровья отдельного пациента, знают все. 
Элеватор, 1895 г. Из коллекции Игоря Шишкина.
А, во-вторых, что, другой пищи у крестьян не было?
Изучение среднегодового душевого потребления за 1909-1913 гг. (за другие годы такой статистики нет) в региональном разрезе (а не в среднем по стране) показывает интереснейшую закономерность: начиная с севера к югу Европей-ской части России подушевое потребление пшеницы неизменно растет (с 1,5 пудов до 9-13 пудов в год).
Если на этом остановиться, то получается, что на юге страны крестьяне жировали, а на севере голодали. Однако если посмотреть потребление картофеля в региональном разрезе, то мы видим зеркальную картину: рост потребления картофеля растет с юга на север.
Таким образом, низкий уровень потребления пшеницы соответствует высокому уровню потребления картофеля (если в Пензенской губернии среднедушевое потребление пшеницы составляло 1,48 пудов, картофеля – 20,97 пудов, то в Екатеринославской губернии – 12,4 пуда пшеницы и 3,4 пуда картофеля).
Абсолютно такая же закономерность наблюдается и по ржи: чем меньше потребление пшеницы, тем больше потребление ржи (например, если в Пензенской губернии душевое потребление пшеницы составляло 1,48 пуда, то ржи – 18,56 пудов, а в южной Донской области наоборот: пшеницы 12,6 пудов, а ржи – 4,5 пудов).
Кроме того, земская статистика, оплакивающая нищету русского крестьянина, вообще не учитывала второстепенные хлеба в его рационе. Так, ситуация в Казанской, Уфимской и Самарской губерниях, на первый взгляд, нарушала вышеуказанную закономерность в потреблении пшеницы и картофеля (и картофеля и пшеницы здесь потреблялось мало).
Однако источником углеводов здесь являлась полба, которую в этих трех губерниях выращивали больше, чем во всей остальной части России. Но ведь не хлебом единым жив человек.
Однако просо и пшено, гречку и горох, кукурузу и чечевицу советские историки при описании рациона крестьянина попросту игнорировали. Таким образом, зная все это, миф о беспрерывном голодном существовании русских крестьян как-то меркнет.
Более того, если сравнивать душевое потребление в России и Европе, то мы увидим, что ситуация с потреблением хлеба была аналогичной. Везде основой являлась та культура, которая оптимально соответствовала природным условиям: рожь преобладала на севере, пшеница – на юге. Рост благосостояния населения вел к постепенной замене ржаного хлеба пшеничным.
Англия в начале XX в. питалась исключительно пшеничным хлебом, в Германии все еще преобладал ржаной хлеб, но доля пшеницы стремительно росла. Во Франции пшеничный хлеб стал преобладать в конце XIX века.
В России на рубеже веков шел аналогичный процесс. С 1906 по 1912 гг. производство пшеницы в России выросло на 47,5% (на 429 млн пудов), а население выросло на 14,7%, что говорит о значительном росте подушевого производства пшеницы.
При этом транспортная статистика показывает, что, при росте железнодорожного отправления пшеничных грузов (зерна и муки) с 1882 по 1913 гг. в 2,6 раза, экспорт вырос всего в 1,4 раза, а внутреннее отправление – в 4,7 раза. А вот площадь под посевами ржи упала с 37,9% всех посевов в 1881 г. до 31,6% в 1912 г. Все это косвенно доказывает рост благосостояния в царской России.
А зная, что 50% хлебов перерабатывалось не на крупных, а на мелких деревен-
ских мельницах, производство муки на которых не отражалось в транспортной статистике, так как мука шла на местное потребление, становится очевидным, что внутреннее потребление хлебов было еще большим.
Описанная выше картина никак не вяжется с устоявшимся представлением о малоземелье крестьян.
Отсюда возникает следующий вопрос: так, может, тезис о малоземелье крестьян как главном источнике его бедности тоже, мягко скажем, недостоверен?
В реальности малоземелье крестьян в России на рубеже веков существовало, но оно носило частный, а не всеобщий характер.
Во-первых, вывод о малоземелье крестьян базируется на средней цифре, выведенной земскими статистиками, но использование средних цифр некорректно: если в Подольской губернии приходилось 3,8 десятин на двор (десятина равнялась 1,1 гектара), то в Олонецкой – 65,1 десятин на двор.
При этом Подольская губерния исправно платила все налоги, а по числу переселенцев в Сибирь в годы столыпинской реформы занимала лишь 19 место, что говорит о том, что крестьян в Подолии устраивала такая жизнь, которая, судя по всему, была небедной, раз исправно платили налоги.
Да даже средняя цифра обеспеченности землей – 10,2 десятины на двор – ни о чем не говорит. С одной стороны, это свидетельствует о том, что наличие малых уделов (менее 5 десятин) – это удел меньшинства крестьян, а преобладали середняки.
С другой стороны, какое же это малоземелье в богатой черноземами стране, если в Австрии на двор приходилось 5,1 десятины, во Франции – 4,4, в Германии – 4,1 десятины. По этому показателю – 10,2 десятины – Россия уступала лишь США и Канаде.
Во-вторых, выводя эту среднюю, при этом, как мы понимаем, отнюдь не маленькую цифру обеспеченности землей, земские статистики учитывали только землю, которую крестьяне получали в качестве надела в общине.
Но земские статистики, а за ними и советские историки совершенно не учитывали землю, которую крестьяне покупали в личную собственность, а это ни много ни мало четвертая часть всей крестьянской земли (28%).
Если учитывать и эту землю, то тогда среднее количество земли на двор вырастает до почти 13 десятин. При этом картина по губерниям сильно разнится: если в Ярославской, Вологодской и Тверской губерниях доля личной собственности крестьян составляла в 1905 г. 42,2-49,7% (остальное – общинная земля), то в Средневолжском районе – 26,9%. Кроме этого, часть крестьян еще и арендовала землю.
В-третьих, статистика совершенно не учитывает доходы крестьян от различных промыслов.
В общем, общепринятые тезисы о поголовном малоземелье российских крестьян, о перманентном полуголодном их существовании (при этом, надо признать, периодически голодные годы случались), о «голодном экспорте» на деле оказываются мифами, не соответствующими реальной ситуации в Российской империи на рубеже веков.
Реальная проблема была в другом.
При наличии приличного количества земли на двор, богатейших черноземов, урожайность в России в крестьянских хозяйствах была самой низкой в Европе. При этом в Германии 50% крестьян имели участки по 5 га и преуспевали, а в России средний надел составлял 11 га, и периодически на Россию обрушивались неурожай и голод.
Следовательно, дело было не в количестве земли, а в качестве ее обработки. И главным препятствием на пути интенсификации крестьянского хозяйства была община, решение о сохранении которой было главной стратегической ошибкой правительства при отмене крепостного права в 1861 г.
Дело в том, что на общественное сознание второй половины XIX в. огромное влияние оказали славянофилы со своим учением о самобытности развития России, одним из ключевых признаков которой была, по их мнению, крестьянская община.
В результате образованный класс в России заочно возненавидел западный капитализм, отродясь в нем не жив, заболел социализмом и возмечтал о светлом коллективистском будущем за счет крестьянства, о том, естественно, не спрошенном. И то правда: темная, забитая масса эти русские крестьяне, откуда им знать, что хорошо, а что плохо.
Немало чиновников тоже были заражены «общинным романтизмом», но их любовь к общине дополнительно освящалась высокими государственными интересами.
Во-первых, технически осуществить реформу по отмене крепостного права было удобнее с общиной, чем с отдельными хозяевами.
Во-вторых, и это главное, община была удобна с административно-полицейской точки зрения (стадо пасти легче, чем отдельную особь) и фискальной (удобна для сбора налогов).
Таким образом, крестьянам в праве на частную собственность на землю было отказано. В результате в положении отдельного крестьянина мало что изменилось, так как диктат помещика сменился диктатурой общины, которая получила огромную власть над крестьянином: распределение земли, разверстание и сбор налогов, взыскание недоимок и т. п.
Но вся проблема заключается в том, что община превратилась в мощнейший тормоз развития крестьянского хозяйства, так как она не способна к прогрессу (не создает условий для внедрения интенсивных методов хозяйства).
Дело в том, что община обладает такими качественными изъянами, как чересполосица, дальноземелье и периодические переделы земли между членами общины.
Страшным бедствием была чересполосица. Так как при разделе земли необходимо было строго соблюдать уравнительный принцип, поступали следующим образом.
В силу господства трехпольного севооборота всю землю делили на три поля, каждое поле делили на отдельные участки (коны), которые разбивались на отдельные полосы между членами общины с учетом качества земли.
Так, в Московской губернии в 800 общинах в среднем было по 11 конов на каждом из трех полей, а число полос у отдельного хозяина – несколько десятков (так, в Суджанском уезде в 3 конах было 8400 полосок).
У половины хозяйств Ливенского уезда Курской губернии полосы были настолько узкими, что едва вмещали борону! Не зря же их в западных губерниях называли «шнурами».
А теперь скажите, какую современную аграрную технологию (использование сельскохозяйственной техники, противосорняковая обработка, поперечная вспашка и т. п.) можно было применить на этих «шнурах»?
А сколько драгоценной земли уходило на межи, которые к тому же становились рассадником сорняков? Только в Ярославской губернии под межи уходило 7000 десятин земли. А сколько времени в самую горячую пору сева или уборки терял крестьянин, мотаясь между своими полосками?
Часть полосок крестьян оказывалась слишком далеко от усадьбы (так, в Шадринском уезде Пермской губернии у 14% общин дальние участки отстояли на 20 верст от усадеб, в Корочанском уезде Курской губернии 51 община имела участки на расстоянии 15-40 верст от усадьбы).
Эти поля вообще не удобрялись, давали урожая на 30% меньше, поэтому чаще всего сдавались за копейки в аренду или просто забрасывались.
А периодические переделы земли окончательно ставили крест на желании крестьян как-то увеличивать урожайность своих наделов. Крестьяне даже не унавоживали почву, а из отчетов земств Тульской, Саратовской, Курской, Симбирской губерний следует, что те, кто это делал, за 4-5 лет до передела переставали это делать, чтобы отдать другому свой участок таким же истощенным, как и у других общинников.
В отчете Курской губернии говорится, что «крестьянин не имеет не только возможности, но и права к улучшению и развитию сельскохозяйственного дела», т. к. он не может доставшийся ему на 12 лет участок огородить и посадить сад, иначе забор сломают, а сад затравят скотом. Сажать по воле схода он может лишь то, что ему скажут.
Но некоторые предприимчивые крестьяне путем «подкупа и подмагарычивания» умудрялись и в этих условиях, по сути, превращать захваченные ими общинные участки в частное владение. И вот на этих участках дело ведется очень эффективно.
Но если такие крестьяне входили в конфликт с общинниками, то их участки подвергались полному разгрому: канавы зарывались, заборы ломались, деревья вырубались. И вот этого светлого коллективистского будущего добивался русский образованный класс?
В условиях существования общины никакого увеличения производства сельскохозяйственной продукции путем внедрения новейших агротехнологических приемов быть не могло, поэтому единственным путем оставалось увеличение количества земли.
Вот отсюда и требование о конфискации земли у помещика, ибо другой земли в Европейской части России и не было. То есть, если в Западной Европе в аналогичной ситуации распустили общину и перешли к интенсификации сельского хозяйства, то у нас развернулась дискуссия о наделении крестьян дополнительной землей.
Лишь часть правительственного аппарата (С. Ю. Витте, П. А. Столыпин, А. В. Кривошеин) понимала всю пагубность такого решения: какой смысл наделять крестьян дополнительной землей, если при таком способе хозяйствования вскоре опять возникнет проблема нехватки земли из-за роста населения?
Поэтому-то и началась аграрная реформа, известная нам как столыпинская реформа, которая, в свою очередь, тоже обросла многочисленными мифами.
Но об этом в следующих очерках.
Обзор подготовил Юрий Ган, учитель истории средней школы № 1, станица Динская Краснодарского края
