Справка:
Владимир Каганский, 69 лет, географ, путешественник, публицист. Автор более 300 научных и публицистических работ.
Образование: МГУ (1976).
Опыт работы: Всесоюзный институт экономики минерального сырья и геологоразведочных работ, МГУ, Институт истории естествознания и техники АН СССР, Высшая школа экономики.
Специализация: теоретическая география, теория районирования, учение о границах.
Вячеслав Глазычев о Владимире Каганском: «Это человек, который обладает замечательной способностью из миниатюрных деталей набирать основания для очень серьезного, очень любопытного суждения о стране, о ее конструкции, о ее структурных изменениях».
– Ваш профессиональный выбор – это реализация мечты или случайность? Считаете ли Вы, что Ваша научная карьера состоялась и Вам удалось достичь в науке всего или почти всего, что Вы хотели бы сделать?
– Начну с того, что я выступаю не от имени какой-либо институции. Могу уверенно сказать, что мой выбор не был случаен. Впервые я понял, что география – это моё, в 10 лет.
Возможности науки географии мне открыл старший друг семьи, геолог, картограф и путешественник Дмитрий Иванович Яковлев. Я тогда еще плохо умел читать и не мог по болезни ходить в школу. И Дмитрий Иванович принес мне для самостоятельных занятий кипу атласов, в том числе и дореволюционных, с цветными картами. Сначала я их просто рассматривал. А потом мне стало интересно, что же там изображено. Для этого я научился быстро читать, вначале легенды (условные обозначения) карт. И выбрал для себя будущую профессию.
Занимаясь географией, мне удалось узнать немало неизвестного и неожиданного для меня. Причем ответы на некоторые вопросы мне пришлось искать десятки лет. На некоторые ответа еще нет – я продолжаю работу над ними, что сформировало привычку к длинным программам исследований.
Технику моей работы можно описать словами Иосифа Бродского. Он говорил (не дословно): «Я сажусь и смотрю, что у меня лежит на столе, и это первый вариант. Второй вариант состоит в том, что возникает некоторая смысловая тональность, – постепенно понимаешь ее содержание».
Вот так у меня и возникают разного рода идеи и тексты, которые потом обязательно срастаются в единое и целое поле.
Я считаю, что немалого достиг в научно-содержательном отношении. Начало моих научных занятий пришлось на 1970-е. Я начал заниматься географическими границами, что делаю и до сих пор. Но я и предполагать не мог, что в будущем смогу построить концепцию устройства и распада СССР. Тогда такой сценарий не просматривался.
Но, вероятно, с моей стороны это был своеобразный протест против интеллигентского ёрничества по поводу происходящего вокруг абсурда. Как географ, я в своем предмете видел немало закономерностей, а отнюдь не только абсурд, хотя обыденная жизнь была им переполнена.
Что до формально-статусного положения, я не достиг почти ничего. Ничтожная должность, ничтожная зарплата, не очень большое признание, несмотря на достаточно большое цитирование работ. Но мне приходилось быть знакомым и немного сотрудничать с крупными учеными – и именно это было важно.
Мне никогда не было свойственно «чувство локтя», стремление к расталкиванию конкурентов. Разумеется, я бы не отказался от премий, званий, должностей и почестей, будь они морально приемлемы. Некоторые предложения такого рода в разные периоды своей жизни я получал. Но они были неприемлемыми.
Есть такая затёртая формула в разговоре, когда говорят: «Ты не продавался, потому что тебя не покупали». Отвечу сразу – покупали, но я не продавался.
– Ваш интерес к публицистике – это хобби или желание быть услышанным широкой публикой?
– Во-первых, это давало дополнительные возможности. Во-вторых, это было интересной пробой пера в новом жанре. Иногда это становилось способом рассказать в такой форме об очень важных вещах. Иногда – публицистика перетекала в серьезные работы. А иногда – наоборот.
Бывало и то, что публикации диктовались дружескими и иными соображениями. Среди них нельзя не отметить и чувство долга. Я начал писать публицистику на рубеже распада СССР. Тогда происходило очень много интересных процессов, и я старался их понять и фиксировать.
Для меня публицистика – интересный жанр. Тем более что у меня он не вполне отличается от научной популяризации. Писать же просто на злобу дня мне несвойственно. Я надеюсь, что в моей публицистике есть серьезное содержание.
– Каковы самые важные проблемы географической науки в мире и, в частности, в России?
– Я недостаточно представляю географическую науку в мире. География как наука очень сильно различается по макрорегионам. Из-за дефицита времени и по другим причинам я не слежу за различными направлениями мировой географической науки. Одна из этих причин связана с пониманием того, что география как наука о различии мест не может не быть различной в разных местах.
Есть и еще одно оправдывающее меня соображение. В последнее время на кафедре семиотики Тартуского университета (эту кафедру основал в свое время Юрий Михайлович Лотман) разрабатывается представление о территориализации научного дискурса и особенно научной теории – это биолог и семиотик Калеви Кулль. Известно, что биологические концепции таксоноспецифичны. Ну а географические, по аналогии, регионоспецифичны.
Главной проблемой географии начиная с конца XIX века я считаю отсутствие гениев. В полноценной научной дисциплине должны работать гении. Пусть даже их будут признавать десятилетия спустя.
Вокруг географии гении всегда были. Ну хотя бы Владимир Вернадский или его учитель Василий Докучаев, который отказывался быть географом, потому что уже тогда, в 1870-е годы, география «разбегалась» во все стороны. Гением был Александр Гумбольдт, работавший в начале XIX века. Гением был его коллега Карл Риттер. К ним можно отнести и экономиста Иоганна фон Тюнена, ставшего классиком географии. Правда, его стали читать лет через сто.
Ситуация с гениями в географической науке кажется мне трагической. Возможно, конечно, я не знаю всех ученых в этой сфере. Но если сузить предмет рассмотрения до области общей, теоретической и экономической географии в русскоязычном мире – не только в России, – сейчас гениев нет.
Последним гением здесь был Вениамин Петрович Семенов-Тян-Шанский, сын известного путешественника и общественного деятеля. Родившись в 1870 году, он умер в 1943 году в блокадном Ленинграде. Этот ученый основал несколько научных дисциплин, но по-настоящему развернуть свои исследования в условиях СССР не мог.
Насколько я представляю ситуацию, западный, преимущественно американский, мейнстрим – это сочетание точных методов обработки пространственно-распределенных данных и социально-мотивированных исследований.
Похоже, они поверхностны и не связаны с классической наукой, ориентируются на разного рода моды. Например, работы про глобальное потепление – сейчас его переименовали в «глобальное изменение климата».
Или еще одна модная тема – восприятие городского ландшафта меньшинствами. Не совсем понятно при этом, что же такое городской ландшафт.
Есть тысячи работ по этим конъюнктурным темам, их объединяет полный отказ от географической традиции. Можно отказаться от традиции. Но нужно непременно предъявить что-то новое и глубокое. Так акмеисты стали замещать символистов в русской поэзии.
Что до постсоветской географии, то здесь – абсолютное преобладание научных работников. Собственно ученых – в моей области – очень мало. Может быть, говоря с запасом, два десятка людей. Больше я просто не вижу. Недавно на юбилее одного из своих коллег я назвал его одним из двадцати реальных экономико-географов, писавших когда-либо на русском языке.
– Каковы отличительные черты гения в науке?
– Одной отличительной черты нет. Есть несколько черт, которые я постараюсь сформулировать. Так случилось, что мне удалось не только узнать гениев в науке, но и вживую пообщаться с некоторыми из них. Например, с Георгием Петровичем Щедровицким. Я не очень хорошо к нему отношусь как к человеку. Но его гениальность неоспорима.
Какие же это черты?
В первую очередь, высокая степень одаренности и новаторство при продолжении традиции. Вместе с тем это ультрапрофессионализм и одновременно полипрофессионализм. Таким исследователем был, например, Дмитрий Иванович Менделеев.
Надо понимать, кстати, что гениальность не всегда означает немедленное признание. Менделеева не избрали в Российскую академию наук с формулировкой «За недостаточностью научных достижений», как, кстати, и Докучаева.
Гений формирует собственную исследовательскую программу и реализует ее. Она может быть очень большой. Но может и очень маленькой. Буквально, исследовательской программой на одного человека. Главное, что он ее формирует и формулирует, в чем именно она состоит.
Возможно, существуют и скрытые гении. Те, кто так ничего и не написал стоящего в своей жизни. Я хорошо понимаю и принимаю антитезу «гений и толпа», «гений и общество». Для проявления себя гению необходимо общество. Или, по крайне мере, сообщество единомышленников.
– Ваши тезисы 1990-х годов о «поляризации ландшафта в России» и о том, что «любая революция в России – это буржуазная революция регионов» сегодня по-прежнему актуальны?
– То, что я тогда писал, – это, безусловно, метафора, концептуальная метафора. Но, по-моему, продуктивная. В самом деле, «действующими лицами» при разломе СССР стали регионы. Вот только слов «любая революция» я у себя не припоминаю. Я вообще в своих работах тогда слово «революция» старался не употреблять, как недостаточно определенное.
Концепцию поляризации ландшафта именно в такой формулировке разработал не я, а мой неформальный учитель Борис Борисович Родоман. У него на этот счет есть классические работы еще с 1970-х гг.
Я поддерживаю этот тезис, постоянно сталкиваюсь с подтверждением его правоты как путешествующий теоретик. Вот последний пример. Я провел небольшое путешествие вокруг Вязьмы. Здесь, между Москвой и Смоленском, поляризация носит уже многоуровневый характер, распад ландшафтной ткани. Ландшафт активно фрагментируется, хотя и не возникает второй после городов, по терминологии Родомана, позитивный полюс, заповедник.
Вместо этого бурно прёт сорная растительность вперемежку с борщевиком. На роль заповедника эти территории не годятся. Несмотря на преклонный возраст – ему сегодня 92 года, – Родоман продуктивно работает. Мы с ним пишем новую статью – «Подмосковье, которые мы потеряли».
К идее Родомана о поляризации я бы добавил еще и то, что поляризация ландшафта носит ценностный характер. Разные зоны культурного ландшафта живут в мире разных ценностей.
– Вы популяризируете Ваши взгляды среди участников семинара о культурном ландшафте в МГУ?
– Этот семинар работает очень давно. Доклады на семинаре носят настолько различный характер, что несравнимы часто даже по применяемой терминологии.
Мне трудно сказать, насколько коллеги ценят мои работы. Во всяком случае, они на них очень редко, но все же ссылаются, хотя и почти не развивают. Некоторые из моих работ входят в стандартный список цитирования. Такова одна из первых книг на русском про культурный ландшафт – «Культурный ландшафт и советское обитаемое пространство». Её нередко упоминают. Не знаю, сколько человек ее на самом деле читали.
Мне трудно однозначно высказаться об этом семинаре. Возможно, коллегам кажется, что у меня очень жесткие стандарты. Дело в том, что мой стандарт сформулирован на других дисциплинах. Я междисциплинарный географ. А в других дисциплинах жесткая критика – это норма. Я давно контактирую с теоретической биологией, активно работал в классификационном движении. Я никогда не считал необходимым находиться в добровольном гетто.
Недавно мне была нужна строгая формулировка для своей деятельности. И я написал так: когда я собирался посвятить себя географии, я надеялся, что география будет концептуальной, междисциплинарной и в ней будет место для человека во всех аспектах. По-моему, в целом российская география сегодня не такая.
Но я работаю именно в таком стиле. Мы говорили про гениев, а гению присуща, при уважении традиции, очень высокая степень индивидуальности. Массовое мнение или сложившаяся парадигма вообще не интересуют гения. Гений не работает в массовой науке. В массовой науке не может быть гениев. В обоснование моих слов могу сослаться на классическое определение Томаса Куна о том, что такое парадигма в науке.
– Но Кун рассматривает научную парадигму еще и в ее социальном аспекте…
– Это так. Но Кун рассматривает массовую ситуацию, ситуацию в массовой науке. Например, современное изучение структуры гена ведут несколько тысяч лабораторий. А в теоретической географии работает пять человек. Теорией классификации активно занимались пятнадцать человек. И у них были серьезные результаты. Семиотикой в версии Лотмана занимались два-три десятка специалистов. Но они все, помимо этого, работали еще и в других областях. Массовой наукой назвать это нельзя.
А сейчас все массовое. Массовое образование, массовая наука, массовая литература. И массовая наука – это уже не совсем наука в том виде, когда она только начиналась как современная дисциплина триста лет тому назад.
– Вы считаете это недостатком?
– Это просто характеристика современной науки. Я знаю, что сейчас зимы стали теплее, чем во времена моей молодости. Из-за этого я реже катаюсь на лыжах. Мне это не нравится, но я же не могу это изменить. Но, может быть, надо обновить понятие зимы?
Я понимаю причины того, что наука стала массовой. Но стараюсь работать, не обращая внимания на массовый поток. Может быть, судьба распорядилась бы, чтобы я был в мейнстриме. Что бы это изменило? Денег стало бы больше? Печатали бы больше? Было бы больше соблазнов?
Но я вижу по некоторым ровесникам, как реализованные соблазны очень снизили качество работ. Мало кому удается удержаться от таких соблазнов, как бесконечные поездки по миру. Для географа это огромный соблазн. Я сам путешествую довольно мало и, возможно, завидую коллегам. Но у меня хватает времени и понятий осмысливать каждый маршрут.
Тут я опять процитирую Иосифа Бродского, который в каком-то эссе написал: «Мне интересен этот материк, эта страна, но это уже больше, чем я могу вместить». А ведь когда он стал нобелевским лауреатом, то возможность путешествовать у него была неограниченная.
– Вы писали, что распад СССР стал закономерен по географическим причинам. Могли бы рассказать об этом подробнее? Существует ли подобная опасность в отношении современной России?
– Я не комментирую ситуацию в современной России, за исключением локальных сюжетов. Все, что я хотел сказать про распад СССР, более или менее полно я уже написал. Описывая распад СССР, я не упоминал категорию причины. Описание было не причинное, а структурное. СССР был структурой, которая трансформировалась.
Существует большой массив литературы с описанием того, как распался СССР. Причины случившегося распада часто сводятся к персоналиям, что, на мой взгляд, излишне. Мне персоналистский подход неинтересен, как неинтересна и категория причины в узком смысле. Можно описать произошедшие события и без этого. Все видимые мной сценарии последующих событий описаны. Повторять их нет смысла.
Процитирую гениального палеонтолога и эволюциониста, к сожалению рано ушедшего из жизни, Владимира Васильевича Жерихина. Он замечательно описал знаменитый меловой кризис, во время которого вымерли динозавры, сказав, что кризис – это то, что всегда наступает внезапно.
– Есть ли географические особенности у регионов Поволжья: Пензенской, Саратовской, Самарской и других поволжских областей?
– Я бывал в Саратове и в Саратовской области вплоть до Балашова, представляю Ульяновскую и Нижегородскую области, район Верхней Волги в целом. Кроме того, я все же образованный экономико-географ. Включая существующие проблемы.
Главная из которых связана с тем, что никто и никогда не проверял целостность Поволжья. Никто, кроме Петра Петровича Семенова-Тян-Шанского, выделившего такой географический район.
Причина выделения была в том, что Волга в середине XIX века была главной транспортной артерией России. По реке пошли пароходы, а железные дороги тогда Волгу не дублировали. Кроме того, существовало великое множество паромных переправ через Волгу. Сейчас их нет, и мостов через Волгу очень мало.
Сам термин «Поволжье» видится мне неудачным. Правильнее будет говорить о Приволжье. Это хорошо описывает и экономико-географический, и физико-географический, и культурный аспекты. Но Приволжье охватывает небольшую территорию, ширину которой я затруднюсь точно определить. Для этого необходимо тщательное изучение карт, и не только карт. Сделать это можно.
При экономическом районировании СССР оказались регионы, которые неясно было, куда их относить. Один из них – Пензенская область. В географическом описании СССР, в томе, посвященном Поволжью, про Пензенскую область сказано, что она – «самая неволжская». Она не имеет к Волге никакого отношения. С точки зрения географии сельского хозяйства (я ей когда-то занимался) это Черноземный Центр, черноземная полоса.
Сегодня экономическое районирование мало кому интересно. Новое поколение не в состоянии выделить реально существующие экономические районы. Поскольку для этого необходимы данные, концептуальная основа и уверенная экспертиза – только вместе.
Волга с незапамятных времен была связующим звеном, осуществляла контакт между людьми и регионами, будучи «узкой» рекой. Сегодня же это «широкая» река, ставшая барьером. Мостов через Волгу мало, движение по ней затрудняется плотинами.
И, кроме того, она утратила главный ресурс – популяцию осетровых рыб, без которой Волга представляет очень небольшую ценность. Посудите сами. Электроэнергию можно вырабатывать множеством различных способов, её можно и экономить. А вот осетровые рыбы, даже не говоря о черной икре, – ценнейший пищевой продукт. До 1917 года он был доступен, иногда и малоимущим. Сегодня же черную икру могут позволить себе совсем немногие.
Символические и рекреационные ресурсы Волги используются сегодня безобразно.
Что же осталось от Волги сегодня?
Пейзаж Волги изуродован. Вы стоите на высоком берегу, а под вами – помойка. На противоположном берегу можно увидеть цементный завод. А ведь когда-то Волга была внутренним фасадом России. Во время экономического бума, вызванного реформами 1860-х годов, в поволжских городах возникали свои оригинальные архитектурные стили. Сейчас этого нет и в помине.
Начиная с 1997 г. на российских банкнотах стали появляться виды городов России. Но, что символично, поволжские города там очень долго не были представлены. Были города Севера, Запада, Востока, а поволжских не было. Лишь позже Волга появилась на банкнотах, будучи представлена Ярославлем. Поволжье видится сегодня уходящей реальностью. 
Волга в районе Балаково, август 2009 г. фото Валентина Мануйлова
Что до Пензенской области, то даже беглый взгляд на карту позволяет понять, что здесь есть немалые ресурсы, но они не используются. Дополнительно эту тему я развивать не буду. Это могло бы стать темой специальной работы.
Некоторые поволжские города очень хорошо используют свои нематериальные активы. Классический пример – город Мышкин. Единственным ресурсом города было то обстоятельство, что он служил местом остановки ходивших по Волге круизных судов. Ничего другого в городе не было. Предприимчивые люди сделали в Мышкине успешный туристический и торговый центр. Фактически на пустом месте.
По размеру экономики Мышкин давно превзошел такой исторический центр, как Углич с его красивым кремлем и богатой историей. Это нормальная ситуация.
В целом же Волга разделяет судьбу России. Когда-то горизонт волжской инфраструктуры исчислялся столетием, а сейчас он сузился до нескольких лет. Ну кто сейчас будет инвестировать на 50 лет вперед?
– Иными словами, проблема Поволжья в том, что не используется его потенциал?
– Я бы сказал иначе. Люди не видят этого потенциала. Потенциал не превращается в ресурс. Ресурс – это некоторое благо, для которого существует технология использования. Если нет технологии использования, то это не ресурс. Но свои ресурсы есть во всех поволжских регионах.
– А как лучше развиваться поволжским городам, на Ваш взгляд? По индивидуальному сценарию, как Мышкин, или вместе со своими регионами?
– Я бы высказался более осторожно. Мышкин – пример экономического роста на основе частной инициативы. В городе было небольшое вменяемое бизнес-сообщество. Они обошлись собственными ресурсами. Это необычно, поскольку сегодня в России очень велика регламентация экономики и зависимость от федеральных денег.
Если у людей не возникает представления, что три-четыре поколения предпринимателей могут успешно жить и работать в одном месте, никуда не уезжая, то перспективы этого места весьма сомнительны.
Возьмите историю купеческих семей. Первое поколение – хищник-предприниматель, второе – предприниматель английского типа, третье – проматывание капитала или уже предприниматель-меценат.
Но все поколения жили там же, где и их родители. Никто не избирал себе другое место жительства, переезжая вместе со своими капиталами.
Последние же сто лет в России – сплошные перемены, сплошные кризисы и революции. В этих условиях трудно говорить о перспективах.
– Постоянные перемены – это судьба только России?
– Нет, не только России. Есть и другие страны, которые очень быстро меняются. Южная Корея, например. Современная Южная Корея – это мой ровесник по возрасту. Я родился в 1954 г., а в Корее война закончилась в 1953 г. Корея тогда была не бедной, а нищей страной. Там вообще ничего не было, никаких ресурсов.
Но, что называется, нужно было захотеть. Приведу цитату из бесед в одном своём путешествии, случившемся на стыке 1990-х и 2000-х годов.
В одном из больших городов России я встретился в один день с двумя знакомыми между собой молодыми людьми – финансовым аналитиком крупнейшего местного предпринимателя и финансовым аналитиком крупной местной преступной группировки. Показав пальцем наверх и имея в виду своих боссов, они сказали: «Эти не знают, чего им хотеть».
Проблема современной России – это проблема интеллектуальной воли. Не единственная, но очень важная.
Интервью взял Владимир Дворянов
в тему
ВОЛГА-ВОЛГА…
Подзаголовок Не публиковавшееся ранее эссе Владимира Каганского.
Московская Русь, маленькая и тесноватая, вышла на Волгу. Завоевала ее силой труда, плуга, техники, ума, оружия, проповеди, хитрости. Всякое бывало – история... Так и стала большой полноценной страной Россией. Реку обжила, обустроила, воспела, прокляла, полюбила…
Не Волга – Русская река, это Россия – Волжская страна!
Век назад половина крупных городов страны жила на Волге – от Твери до Астрахани. Протяженнейший и главный внутренний фасад огромной страны. Бурлаки, разбойники, струги, пароходы, купцы, пугачевщина…
А еще ярмарки, университеты, банки, биржи, третья консерватория страны, газеты, театры, земства, общественность. Архитектура, чуткая к месту. Провинциальный каркас державы.
Судорожно мечась, хватая и теряя чужие чуждые окраины, империя все рвалась на периферию, пока сама ею не оказалась. Волгу подзабыла. 
Нижний Новгород. Вид на стрелку-2 Ока и Волга. 20 сентября 2015 г. Фото Даниила Мануйлова.
Валютно-сырьевые окраины России и их золотой кран Москва – не страна. Страна – это провинция, освоенный, обжитый, окультуренный ландшафт. Место полноценной трудной жизни, созидание вещей и смыслов, а не ресурсов, финансовых дериватов, идеологических симулякров, силовых директив.
Теперь Волга опять средоточие российской Провинции. Внутренний фасад России очень-очень многолик… Державная Казань. Громада Нижнего. Возрождающийся горный Саратов. Уютные поднимающиеся Чебоксары – столица небольшой живой страны. Вырывающийся из Ульяновска Симбирск. Парящий Васильсурск…
Тайга и степь – бедный подзол и богатый чернозем – ополья, полесья, урманы, луга, степи, каменные горы – север и юг – свой запад и настоящий восток – ельники, болота, сосняки, березняки, дубравы, полынь – крест, полумесяц, капище, дацан – племена, народы, языце… Подлинное богатство не наличие – различие!
Мучительно-трудное оживление Провинции. Пробуждение – потягушечки, визги, падения; восторги первого лепета и первого шага…
И вот уже места встают на ноги и пошли, идут, идут – интересные книги, дельные музеи, хорошие театры, яркие фестивали, взлеты национальной воли. Культурное возрождение без единого погрома…
Живет одушевленный ландшафт, каждым местом, всем телом, сплошь. Без Центра, самочинно, спонтанно; доморощенно.
Именно это – культурный подъем Провинции!
Волга не «русский Нил» (ошибка В. В. Розанова) – становитесь российским Рейном!
Владимир Каганский
