«Сестолько не живут…»

Я, значит, в Тарлакове жила. У меня мать – балуцка, вышла за мово отца в Тарлаково.
У мамы – была первая война – у ей муж погиб, у ей было три дочери. Вот она вышла за мово отца, с троими, все девки. Да у мово отца трое – два сына и дочь.
Мне полтора года, отец тифом помер. Мать осталась с семью детьми. Отец псаломщик  был. Он говорил:
– Если я умру, всячески буду хлопотать, я у тебя Настю возьму. Она не нужна тебе.
А хвать – нету. Наверно, плохо хлопотал.
* * *
Дети отца – два сына и дочь – мою мать выгнали. Кто-то её пожалел и пустил в развалюху. А мне полтора года. Там брат-то женился, они и остались в доме.
Плохо жили.
Хлеб был, картошка, молоко. Яйца – кур держали. Овец держали, всё продавали на нужду. Нас было много – четыре, все девки. Матери сына хотелось: вперёд меня сын был и маленький помер. Тогда ведь не лечили, и помер.  
Из Тарлакова картошку носили на себе. Два ведра – и в Кузнецк. А я небольшая была, пошла и плакала. И больше не ходила. Вот неси, продашь, чего-нибудь купишь.
* * *
Сестра мне говорит:
– Насть, давай сходим в Балук. Одной лесом идти боязно.
Там у них тётка, мне-то не тётка, а им тётка. Ну, пошли мы. Мне шестнадцать лет было ток что. Пошли.
Тут пришли девчонки, пошли в клуб. И я Лёне понравилась. С ём посидели вечер. Утром он пришёл провожать. Дашка говорит:
– Видала – чё! Провожать тебя…
– А я чё? Пришёл проводить – и всё.
Ну и всё, я ушла.
* * *
Мы сидим с подругой на лавочке. А подруга говорит:
– Какой-то парень идёт.
Я поглядела: мамыньки! Говорю:
– Матрёнк, это мой жених идёт.
Ведь я молодая, что мать будет делать, как жених пришёл. Он идёт, спрашиват, где живёт Настя. Тут ему сказали. Я иду: здраствуй, здраствуй. Зашли в дом. Мама, она балуцка, начала спрашивать, как отец, всё знат. Он рассказал. А матери наврал, сказал, что шёл из Кузнецка и зашёл проведать.
Он ночевал, всё честь-честью, и покормили его.
Я его проводила немножко – чуть-чуть.
Потом мне пишет письмо: Настя, если я женюсь на тебе, ты согласна?
Мамыньки! А у меня годов ещё мало. Семнадцатый ток пошёл. Взяла да написала: приходи. Не хошь этого! Я никому не сказала:  маме, никому. Может, думаю, на смех иль чего.
* * *
Уж май был. Ужинам. Шабрёнок идёт и говорит:
– Балуцки ребята идут, с гармошкой. А с ними девок полно идут.
У меня сразу сердце, думаю: мамыньки, это к нам. Я говорю:
– Давайте скорее поужинам, а то они к нам зайдут.
Они трое вошли: гармонист, Лёня и ещё один. Сели на лавку.
– Мы сватать пришли.
Мама:
– Кого сватать-то?
– Да вот Настю.
– Батюшки! Да чего её сватать! Дак она ещё совсем никудышна.
Тут сестра ввязалась – против.
Лёня говорит:
– Чего они тебя мучат? Скажи: не пойду, и всё.
Я, значит, вышла и говорю:
– Пойду!
Мама к жениху:
– Сынок! Кого ты берёшь? Ты с ей пропадёшь. Ведь это мать говорит, не кто-нибудь.
Сваты говорят:
– Это кто же так свово дитя хает?
– Да я правильно говорю. Кого ты берёшь? Зачем?
А я согласилась. Мама уж тоже против ничего. Запой запили.
А ему надо обязательно жениться, у него дом хороший, ему надо, чтобы дом не развалили. Я, видишь, какая я была. Ток 16 лет мне исполнилось, и я вышла замуж, я была удалая. Свадьбу сыграли, а меня не расписали. И я нерасписана  жила.
* * *
Хлеб замесила, а как замесила – не знай. Стала сажать – все хлебы ушли: жидко наделала. Я давай плакать. А Лёня спал. Встал.
– Ты чего плачешь?
– Ты погляди, у меня все хлебы ушли. Да накой я за тебя пошла? Да накой ты мне нужен?
– И надо плакать? Завтре сделаешь покруче. Давай я сам.
Сам стал делать – у него тоже ушли. Говорит:
– Сёдни ушли – завтре придут.
И правда, я потом научилась. Ещё молодая, мне 16 ток было. Глупа ещё, глупа. У  Лёни разума побольше.
Хороший у меня муж. Да я за плохого не пойду, я сама-то вроде хороша была. Молодая-то была, тоже была хороша, а сейчас никчемушная.
Он, может, там молодой. Он бы счас меня поглядел, сказал:
– Нет, ты не Настя.
* * *
Ток три месяца пожили, и в армию его проводила. Он два с половиной года служил. Приехал из армии, у меня нет ничего. Чего я – в колхозе работала.
Он говорит:
– Нам детей пока не надо, у нас ничего нет. Ни скотины, ничего. Наживём – и дети будут.
И поехал за мануфактурой в Москву. Там жил у сестры две недели. Он взял у людей денег, у сестёр, и себе выгадал много.
Мануфактуры привёз, председателю сельсовета мануфактуры давал, а тот всё равно не стал расписывать:
– Что случится, я за вас буду отвечать.
* * *
Всё хорошо было, Лёня ничего не говорил. А потом говорит:
– Гляжу – ты всё делашь, а мне ничего не надо, глаза бы ни на что не глядели.
Я себе думаю: это я ему не нужна. Сидели мы дома, я говорю:
– Слушай, Лёнь, давай мы с тобой разойдёмся.
Он встал:
– Это ты чего выдумала? Ты откуда это взяла?
– Откуда… Ты говоришь: глаза бы не глядели…
– Да я сам не знаю – ничего мне не надо. Я тебя взял молодую, я тебя люблю. Чего ты выдумала? Что мы с тобой плохо живём?
А я думаю: чего же ему не хватат?
Тут зима. Дрова надо. Три месяца пожил, и война тут. И опять я нерасписана осталась. И вот ничего я с ним не жила. В два раз год не жила. До армии и после армии год не жила.
А хвать, это ему перед смертью-то. Сразу его взяли – и ни одного письмеца не прислал. Сразу, видать, решили. Вот чего. Вот как сердце у человека чувствовало гибель. Я сроду вот не забуду.
Ой, мне как его жалко, я прям не знаю. Он мне счас не как муж, как сына жалко.
Я всё говорю:
– Помолись там за меня, возьми меня туда.
Нету, наверно, нельзя. Ой, Господи, Господи…
* * *
Меня, было, в армию взяли. Поварам помогать, прям на фронт.
Хвать, там у меня знакомая марьевска была секлетарём, говорит:
– Адя в райвоенкомат, скажем, берите вон энтих, а эта у нас на кажной работе.
И поехали мы. А бабы, которых брали, все с пузом пришли. Их и не взяли. И меня не взяли
Я уж потом каялась, как каялась: лучше бы ушла. Я бы там что  – ничего.
Потому что хоть был бы у меня ребёнок, меня не гоняли, а то я молодая и одна. Как чуть, так меня. Животноводов нету – меня. У баб ребятишки, они – раз, и не пойдут. А  скотину-то надо кормить. Ездила в поле на лошаде, там из стога надерёшь, а коров много было.
Тут раненые пришли, стали замещать, один животноводом стал. Да он ничего не делал, караулил только.
Берега срывали у речки лопатами, чтобы танки не прошли. Куда-то на машине нас возили, далёко куда-то. Кормить не кормили.
* * *
Когда в Балук две семьи вакуированных прибыли, мне сразу их поставили, потому что я одна жила. У одной-то двое детей и баушка. У другой – один. Я им всё отдала – и кровать, и всё, а сама на печке кой-как.
В поле была. Косила, премию за это давали.
Хлеб вешала весовщиком.
Вот приезжают подростки на лошаде, поставку надо везти. Было это, наверно, к концу войны. Хлеб как пошёл, я и работала. И овёс отправляли, и просо отправляли, и пшеницу – всё. Вот, значит, свешала. А с одним подростком мешка два без квитанции отправлю. Он едет, где-то свалит, отец знает уж. Мешок ему, мешок мне.
Пшеницу у меня потом взяли, а мне коровку привели. А она мне до смерти не нужна: одной – корову.
* * *
Да всё я видала – и всё живу, всё живу. Меня Господь за это держит, что я мучилась много. Сестолько и не живут…
Богомолка мне говорит:
– Это ты думаешь, что тут мучаешься, там ещё мучиться будешь.
Я говорю:
– Господи! Ещё там мучиться будешь! Тут мучились – война, да ещё там будешь мучиться… Там, говорит, мучиться будешь на всё время, тут вот умрёшь, а там – нет. Там что заслужила, то и получишь.
А как же не грешила? Ругалась. Ругаться-то разве не грех?
Аборт сделала.
* * *
Был праздник, Октябрьская. Мне дали на рабочих продуктов. Выпили. Все доярки разошлись, а меня один куда-то увёл. Я проснулась в сенях. А что со мной было – я ничего не помню. Вот и всё. Вот я и попалась. Вот раньше, бывало, гуляешь, пьёшь, а всё-таки в сознании, а это – нет ничего.
Потом я ему сказала:
– Я подам в суд, ты так меня увёл…
– Я сам пьяный был, я нет ничего.
А потом мне сказали, что дали чего-то в вино, чтобы я ничего не помнила. Наши, деревенские. Доярки-то уж пожилые, а я молодая, вот они меня и схватили.
* * *
Мужика-то нету. Деверь мне говорил:
– Зачем тебе, зачем? Ты ещё молодая, выйдешь замуж, и будут дети.
Он думал: я сдохну, дом ему отойдёт. А я болела, но не сдохла.
Тогда деверь на меня в суд подал, что я нерасписана. Хотел у меня половину дома взять, а хвать, ничего не получилось.
На суд пешком ходили в Сосновоборск, 12 километров. Два раза ходили. Деверь
там  подпоил этих – председателя, всех. Мой дом-то сделали ни на кого, а штраховку платила я.
Вот судья глядит: что такое – дом ни на кого, а штраховку платила Абрамёнкова, Абрамёнкова – я. Говорит:
– Пусть председатель на суд придёт.
А он справочку взял – заболел. И прислал секлетаря.
Один мужик был свидетелем деверя, он правильно сказал: она и в армию проводила, она в колхозе работала. Всё точно сказал.
Судья говорит:
– У тебя дом есть? Есть. А это дом брата, а у него жена есть.
Признал фактический брак. Потому что я с Лёней жила и до войны, и в войну ждала.
Вот деверю и нет ничего.
* * *
А с Петей-то и не знай, как получилось.
У меня его тётка жила на квартире год. Учительница, ей школу ремонтировали. Потом она ушла. Вот Петя к ней и пришёл, а выпили там, тётка и говорит:
– А у нас вдова есть.
И приходят ко мне.
Я говорю:
– Нет, у  меня ещё мужик живой.
– Чего ты думаешь! Война кончилась, и никакого известия. Мужик погиб.
Как проводила, ни письмеца не прислал, ни весточки. Сразу, наверно, решили, потому ничего и не прислал.
А потом, как с Петей сошлась, он послал запрос. Мне пишут: ваш муж помер в немецком плену. Не знай, точно, не знай, нет. Это ладно – помер, сожгли, говорят, их. Загнали их и подожгли.
Мне 22 года было, я вышла за второго. Ещё молодая. Эдак по первому разу выходят.
* * *
Я сена-то немножко наготовила, сена у меня нету.
Петя говорит:
– Нет, корову продавать не будем.
Чай, он будет косить. Так мы корову и не продали. Он говорит:
– Я тут жить не буду, адя в Липовку, на мою родину.
Мы здесь купили дом, а он плохонький. Потом Пете, как участнику, дали лес на дом.
А мы дом там продали, за 14 тыщ, что ли. Дом у меня был очень хороший.
* * *
А жена Петина, пока он на войне был, она замуж вышла. Но я её не виню. Он приводил сюды бабу, когда их ещё на войну не брали, только на подготовку. Он приводил, а ей сказали. Она через это взяла, чтоб ему доказать, и вышла замуж.
Он пришёл с войны – а у его баба вышла замуж. Он алименты платил, у его был сын.
Энтот, который с его женой жил, телёнка приводил. Говорит:
– Давай ты к своей бабе пойдёшь, а я к твоей бабе пойду.
Петя мой говорит:
– Нет, ты раз сошёлся – живи. Я Настю не брошу.  
А я всё равно Стегачёва, не на Петино фамилии. Его баба не дала ему развода. Она жила с мужиком, а развода не дала.
* * *
В Москву как я поехала.
Бабы на току молотили. Подъехал начальник и сказал: передайте Стегачёвой, что завтре заедет машина и в Москву поедем.
А мне баба взяли да не сказали: в Москву она…
Рассветало чуть-чуть, Петя говорит:
– Да это чего: машина прям в окошки.
– Да не знай… – говорю.
А мне кричат:
– Настя, выходи.
Я вышла, там начальник наш из Кададинска, его баба и наши. Оне говорят:
– Ты чего не собирашься?
– Куда?
– В Москву!
Мамыньки!
– Да я, – говорю, – ничего не знаю, и денег у меня 15 рублей.
Какие это деньги? И занять не у кого – чуть светат. А Петя говорит:
– Поезжай, хоть поглядишь, денег тебе хватит.
А нас, правда, бесплатно везли, кормили в столовой, на концерты водили. Нас собрали как хороших работников. Я бригадир была, выращивали сосёнки.
* * *
Наверно, с неделю там были. Жили в палатках, на конце города, а там конопли высокие бабы берут. Нам дали матрасы, мы там и жили.
Ходим, охота всё поглядеть, на людей натыкамся. Они говорят:
– Эх, колхозники!..
Один раз – на Красной площади было – нам дали суп и белый хлеб, я такой и не видала сроду эдакого хлеба – до того белый.
А мы жрать хотим, нам этот белый хлеб ни к чему.
 Мы перешёптывамся, мы целый день ходим, нас водят везде, мы голодные. А круг нас какой-то человек сидел, позвал официантку:
– Вы узнавайте людей, это же колхозники.
И нам дали ржаной хлеб, я сроду эдакий не ела. Мы смеёмся, а сами всё едим, едим этот хлеб. А я говорю:
– А когда же мы Хрущёва увидим?
Этот человек говорит:
– О-о.
А кругом засмеялись:
– Вот так Настя! Хрущёва ей подавай. Вон, гляди, ворота в башне, туда начальники ходят.
И сколько нас потом не возили, такого хлеба больше не давали.
* * *
Петя совсем не хворал – неделю. Пришёл врач, осмотрел его. И мне лекарство дал. А я ему:
– Петю в больницу надо.
– Да-да, в больницу.
– Я счас пойду лошадь хлопотать.
Врач-то:
– Не ходи, – говорит, – я сам всё сделаю.
Петя с кровати на печку ушёл. И с печки слезат. Я говорю:
– Куда ты слезашь? Я счас буду тебя собирать в больницу. В больницу повезём.
Он мне ни слова. Катя за молоком ко мне пришла. Я говорю:
– Катя, Катя, давай его собирать.
А Петя молчит, ничего не говорит. А с печки слез. Зацепился за задорку-то и помер прям тут, на полу.
– Катя, – говорю, – да он помер.
Мамыньки! Что ты  наделал, я в больницу тебя хотела везти.
А врач в больнице сказал: он через два часа помрёт, а мне не сказал. И правильно: он только ушёл, а Петя и помер.
Зимой было, в феврале месяце. Ничего не хворал. Вот чего.
* * *
А первый, Лёня, мне теперь не как муж, а как сын. Как сыночек у меня. Ничего не пожил. А Петя погулял, он хорошо со мной пожил. И то – 72 года он пожил. Всё равно мало, если бы не пил, до 80 пожил.
Придёт, я уж лаю, лаю за вино-то, а он и говорит:
– Эх, не на того ты навернулась. Тебе бы порка была, но я тебя не трону, я тебя, Настя, люблю.
Я думаю: я знаю, что не тронешь, вот и лаю. А если бы раз ударил – я бы и не стала.
А я чувствую, что он разозлился, говорю:
– Эх, у меня мужик – лучше всех.
– Настя у меня – лучше всех.
* * *
Жизнь – это когда жить охота. А я для чего живу – не знай. И до кех буду жить – не знай. Слышу одним ухом, и глаза отказывают. Счас уж никудышна.
Одной жить – красота, спокойно, да уж плохо. Ток и жду в окошко, когда смерть придёт.
Ты ещё молодой, в твоих годах-то, а я уж нет, девяносто три, девяносто четвёртый идёт, вот сколя. Я вот не хочу есть. Я поела с утра, кашу молочную варила, вот поела и больше не хочу. Да в ужин скипячу чаю и хлеб белый, опять сыта. Совсем мало, больше мне не надо, потому что мне не требуется. Мне уж счас ничего не надо. Я уж отстрелялась, сколь жить можно.
Хорошо вам сестолько, до моих годов, дожить.