Путешествие в эвакуацию: от Крыма до Кавказа

A A A

   5 января маме издателей Валентина и Евгения Мануйловых Дине Мануйловой, в девичестве Клиот, исполнилось бы 85 лет.
   В этой связи «Улица Московская» публикует фрагменты ее воспоминаний, надиктованных в декабре 2009 г., январе и августе 2010 г.
   В этих фрагментах речь идет о жизни ее семьи в Крыму накануне Великой Отечественной войны и в самом ее начале и о жизни в эвакуации на Кавказе.
   Ранее «УМ» опубликовала фрагмент воспоминаний о жизни в Тбилиси, с ним можно познакомиться на сайте «УМ» (https://www.ym-penza.ru/kulturnyj-sloj/lyudi/item/5260-ochen-mnogo-bylo-solntsa-v-tbilisi).

   Мои родители познакомились в Крыму, оба они были переселенцы. Мама была родом из местечка Песочное под Минском. Она всегда вспоминала эти места как очень красивые, особо вспоминали речушку с песочком, яблоки и груши необыкновенной красоты и вкуса.
   Мама окончила Симферопольский медицинский институт в 1940 г., на год позже своего выпуска. На год задержалась, потому что братец родился. Она год пропустила и закончила не со своим курсом.
   Переселенцев из Белоруссии разместили в степной части Крыма, создали там два колхоза: Первый большевистский и Второй большевистский. Два еврейских колхоза. Но на этой территории рядом жило какое-то украинское население.
   Это степной Крым. Вода добывалась из артезианских колодцев. У власти были широкомасштабные планы выращивать там твердые сорта пшеницы.
   Папа был старше мамы на 5 лет. У него было бухгалтерское образование, он работал бухгалтером в колхозе. В 1933 г. папа с мамой вместе поступили в институты в Симферополе. Мама – в медицинский. Папа – в сельскохозяйственный институт субтропических культур. Папа окончил институт в 1938 г., и был оставлен при институте в опытном хозяйстве агрономом-исследователем.
klio2   Родители очень любили читать. Существует семейное предание: папа на свою первую зарплату купил книжный шкаф. А мама надеялась, что он купит себе обувь, поскольку ходил в рваных туфлях.
   Этот книжный шкаф был первой собственной семейной мебелью. Потом его привезли туда, где родители получили жилье при поступлении на работу. Шкаф с книгами остался в том доме, откуда в 1941 г. уехали в эвакуацию. Из всех книг мама взяла с собой два тома терапевтического справочника под редакцией профессора Тареева.
   На лето меня отвозили к бабушке Черня в деревню. Я поселочек помню очень смутно, это голая степь. В голой степи в два ряда стоят дома. Вдоль дороги – столбы с натянутыми проводами. Ни деревьев, ни кустов. Только трава.
    Мамин брат Семка работал на машине М-1 – «эмочка», как ее звали. И, когда «эмочка» совсем пришла в негодность, около бабушкиного дома ее поставили на свалку. Это было мое любимое место игры. Я хорошо помню, как пахла натуральная кожа, нагретая солнцем.
   Полы были не деревянные, земляные, мазаные, которые надо было обновлять. Делали какую-то смесь из навоза, соломы и глины. Два раза в год хату надо было белить. Это моя бабушка после Белоруссии с ее обилием дерева жила в таких условиях.
   Дед работал на водокачке. Это означает, что он вставал утром, молился, как и положено правоверному человеку, а потом уходил на работу.
   Водокачка – это слепая лошадь, которая ходит по кругу, потому что не слепая лошадь там ходить не будет, сначала ей одевали шоры, а потом она ослепла. И вот дедушка с этой лошадью ходили, вертели насос, и оттуда шла вода.
   А бабушка занималась дома, у них была корова, которую я хорошо помню. Запасали по весне траву, чем-то еще кормили.
   У меня очень интересная память, я помню запахи. В доме бабушки пахло свежей сывороткой, свежим творогом. Запах свежести! И еще от бабушки пахло изюмом. Было положено для праздников готовить изюмное вино. Вино делали не из свежего винограда, а из изюма. Оно очень сладкое.
   И теперь уже задним числом я думаю: как же моя бабушка поддерживала там чистоту? С таким полом и с такими условиями? И с такой водой из колодца? Но у нее всегда было чисто и всегда пахло чистым и свежим.
   Там население было смешанное. Часть еврейского населения привезли из Белоруссии, и там еще были украинцы. Это было добровольное переселение. Их уговаривали, им давали подъемные, им помогали, их обустраивали. А дальше это уже как шло, так и ехало.
   Папа с мамой жили в это время в Симферополе, потому что там учились, а на лето меня отвозили к бабушке.
kliot1

***
   А потом мы уехали из Симферополя в сельскую местность. Папа работал в институте субтропических культур.
   Помню я, папа брал меня с собой в опытное хозяйство, и я помню, когда закрываю глаза, поле красных маков. Красота неописуемая, ощущение полета и счастья. Я бежала к папе навстречу – одно из немногих очень счастливых мгновений в жизни!
    Дело было в маме: все медики, которые получили диплом, должны были ехать по распределению. Она окончила в 1940 г., ребенок родился, и она осталась. А в июне к ней пришли с милицией. Потому что она должна ехать по месту распределения.
   Папа тогда уволился, съездил в Ялту, видимо, через институт ему помогли, и он получил назначение на опытную станцию совхоза Магарач.
   Это степной Крым. Там опытное экспериментальное хозяйство, выращивали виноградники. Это филиал при Массандре.
   Маме там подобрали работу – она работала участковым врачом, обслуживала несколько сел. Там были украинское, татарское, немецкое села. Может быть, русское. Там было очень много немцев, колонистов еще екатерининских времен.
   Немецкое село я очень хорошо помню, тоже на уровне запахов. Потому что какой-то Новый год или просто какой-то праздник встречали там. Брата оставили, меня взяли с собой, все были тепло одеты, и меня кутали в чужую шубу.
    Впервые в жизни в немецком доме я попробовала соленый моченый арбуз. Какой-то у него был терпкий привкус. И потом уже на Северном Кавказе мне доводилось еще пробовать его, но того же самого вкуса не было.
   Я играла одна, любила ходить на виноградник, сидеть там в канавке, в междурядье: травка, солнышко, было просто замечательно.
   Где-то неподалеку была железнодорожная станция Курман Кимельчи. У папы и у мамы были в распоряжении у каждого экипаж, который назывался бедарка. На двух колесах, сиденьеце на двух человек. Маму возил кучер, а папа ездил сам.
   Мы жили в доме от этой опытной станции, и там было все: сарай, сельхозинвентарь и бедарка, и лошадь. А у маминого кучера это было, как я понимаю, при его доме или при поликлинике. Она ходила на работу ножками, а на вызовы он ее возил на бедарке.
   Дом, в котором мы жили, был большой, одноэтажный. Он был достаточно низкий, приземистый, я бы сказала, в украинском стиле. Стоял он буквой «Г».
   Одна часть была поменьше, там жили рабочие с опытной станции, семья, была крытая веранда, которая использовалась как кухня. Там варили, там плита была. Русские печи там не ставили.
   Плита из кирпича топилась дровами. Кружки снимаешь – больше огня, шире жерло, и можно ставить большие кастрюли. На последнем кружке была перекладина, за которую можно подцепить. А дальше уже кочергой.
   А внутри были комнаты, наверное, три. Одна из них – папин кабинет. Он имел выход на улицу. К нему ходили люди на прием. Он был директором опытной станции. Когда он сидел там и работал, к нему входить было не рекомендовано.
   Потом я помню, что началась война. Но не саму войну, а разговоры и совершенно страшные события – бомбежки. Конечно, у детей сон крепкий, и я не воспринимала ничего – набегаюсь и сплю.
   В одно совершенно жуткое утро я встаю, бабушка вся заплаканная, няня вся заплаканная. Я выхожу на веранду, и там, в корыте, лежит мамина блузка, и плавает она в кровавой пене.
   Оказывается, ночью был вызов, маму приглашали на роды, и папа не вызвал бедарку, сказал: «Я тебя сейчас сам быстренько отвезу!» Они поехали, был налет, упала бомба, но не на них она попала, а в сторону. Но от взрыва, грохота, грома лошадь шарахнулась, бедарку подкинуло, и маму выкинуло. И у нее были очень тяжелые переломы ключиц, и ее увезли в Симферополь в больницу. А вышитая красивая блузка вся в крови осталась дома.
   Хорошо, она лежала в госпитале при мединституте, там все свои. Очень быстро ее поставили на ноги, все быстро зажило. Через три недели или через месяц она вернулась. Это еще было лето. А немцы вошли в Крым в октябре-ноябре.
kliot map   Потом мы переехали в другое место, поближе к Джанкою. А потом папу призвали, и мы поехали в эвакуацию.
   Сколько это по времени заняло, я не помню. Помню, ночь одну провели в степи. Был воз груженый, бабушка, мама, я и братец, и корова. И был договор с мужиком, что он нас доводит до места и забирает нашу корову.
   Корова шла из-за молока. Брат маленький, молока у мамы уже не было, его кормили сахаром. Были сахарные головки, из нее напиливали длинные ромбики, и ему давали сосать. В тряпочку заворачивали. Этим его спасли, потому что с молоком были проблемы. Коровье молоко ему тоже давали.
   Ребенку интересно было: на возу сидели, под возом костерок разводили, чтоб молоко погреть. Воз был высокий. И, чтобы не привлекать внимания, костерок прятали под возом.
   Мужик с коровой и сеном ушел, а мы какое-то время жили у дяди Коли в квартире. Он уже ночевал в казарме, был на военном положении, его не было, он иногда приходил. Мама успела съездить к папе и вернуться, папа уже был на перешейке в Крыму. Он в Крыму и погиб.
   А потом нас дядя Коля отправил чуть ли не с последним катером. Он был битком, мама с бабушкой и Санькой была внизу, а я сидела на палубе, спиной к каюте. У меня была цвета темной вишни шерстяная кофточка.
   Катер прибыл в Темрюк, было уже темно. Матросы хорошо помогали выгружать нас. И сразу на корабль речной и по Кубани отправили нас, и попали мы в два села недалеко от Нальчика.

***
   В Нальчике маме сразу дали назначение участковым врачом в два села, Нижний Курп и Верхний Курп. Это Кабардино-Балкария. Население было смешанное: кабардинцы, осетины и уже какое-то количество эвакуированных.
   Власти надеялись, что дальше они никого не пустят, и люди с комфортом устраивались. Тепло было, все-таки Кавказ, но это была уже осень, потому что были яблоки и было подсолнечное масло. Было очень много лука, и главная еда была у эвакуированных – хлеб, крошили лук, заливали маслом, макали хлеб. Вот это была еда.
   Опять же у мамы была бедарка, мальчишечка ее водил лет 15, звали его Мухатдин. Хороший был мальчик, ответственный, внимательный, он маму называл «Софа».
   Неподалеку было ингушское село, прослышали, что тут доктор хороший, и стали ее туда приглашать. Один раз пригласили к очень глубокому старику, у него были трахомные глаза, все гнойное. Она дала советы, лекарства, ему очень понравилось. И они ее стали угощать. А порядок такой. Если ты хочешь показать, что не отравишь гостя, самую первую ложку съедает старший человек в семье, а потом уже гостю отдает свою ложку. Ну и, конечно, этот дедок первую ложку съел и отдал ей.
   Мама говорит потом: «У меня было жуткое состояние: что делать? Он, может быть, и не заразный был, но противно же. Но поняла, что если не съем, то оскорблю их, и неизвестно, чего потом ожидать.
   Когда немцы прорвались и надо было срочно бежать, уезжать, то к маме пришли ингуши от этого дедушки и сказали: «Пусть все уезжают, тебя мы спрячем с твоими детьми. Немцы тебя не найдут! Придут и уйдут. Оставайся, будешь нас лечить». Но мама решила, что рисковать не стоит.
   В кабардинских селах люди жили богато и зажиточно. Шла война, но все было: яйца, куры. Помню, как меня угощали кабардинской яичницей. «Джедлибже» она называется. Курица у них – «джет ике», яйцо – «джет». Яичницу делают в двух вариантах, одну – простую, а вторую – для роженицы. Для роженицы – балдежно вкусная. Она делается со сметаной и медом. А для всех делается со сметаной и луком.
   Но там яичница не жарится. Яйца взбиваются со сметаной, выливаются на сковороду, сверху кладется очень мелко резанный лук, соль, перец, и опять же заливается яйцом, быстро утушивается в глубокой сковородке.
   Потом там упал наш сбитый самолет. Летчики остались живы. Мама с медсестрой вытащили их из самолета, принесли на носилках в больницу, иммобилизовали переломы. Быстренько приехала милиция, военные, поблагодарили и забрали летчиков.
***
   Потом немцы прорвали оборону, мама успела съездить в Нальчик, забрать диплом, и мы поехали на станцию рядом с Курпом, чтобы попытаться уехать.
   Вагонов нет, поездов нет. Загружали вагон с плоской крышей, в товарняк грузили какую-то элитную шерсть. Она уговорила мужиков. Они сказали: «Мы тебя можем только на крышу поместить». Она согласилась.
   Поставили лестницу. Они бухтели: «Что старуху с собой тащишь?!» Но деньги она им отдала, что поделаешь. Они и бабушку подняли, и ей помогли, у нее же еще плечи переломаны были, и ребенка подняли. Я сама лезла.
   Вещей было много. Мама всю жизнь возила за собой одеяла и подушки. Она по этой части была гений! Потому что в любой момент развернул и можно спать. На голом полу никогда не спали. Поэтому были тюки и 2-3 чемодана. А в чемоданах были носильные вещи.
   Мужики нас загрузили среди бела дня, а потом еще на крышу народ загрузили. Я думаю, они хорошо нажились на тех, кому разрешили на эту крышу забраться. На нашем вагоне сидело семей пять. Вещи тяжелые, крыша плоская, не сносило. У меня в памяти не осталось ощущения страха и того, что вагоны мотало.
   Этим поездом мы доехали до Махачкалы. И там нас сгрузили, но не на вокзале, а на какой-то тупиковой железнодорожной станции. И там я уже помню, что начинало становиться прохладно, начинались дождички.
   В город не пускали, не брали, работы никакой не предлагали. Мама ходила, пыталась устроиться, но никто никому был не нужен. Бабушка же в основном сидела, стерегла вещи и братца. А я вокруг этого всего могла передвигаться, чтобы быть в поле зрения. У меня от этого места остался очень плохой осадок.
   А потом подогнали состав с низкими платформами. Эти платформы были заполнены какими-то ящиками. И кто-то по секрету сказал, что этот состав идет не на фронт, а в Баку. Все рвались в Баку, но туда не пропускали, сказали, что там и так много людей. Вокруг состава ходили часовые, говорили: «Граждане, тут мины, отходите, а то может рвануть!»
   Но маме по секрету сказали, что там совсем не мины. Мама пришла с бабушкой советоваться, и та ей сказала: «Соня, давай садиться! Если рванет, то рванет всех вместе и сразу. Никто не выживет, и мы с тобой не будем мучиться и смотреть, как дети умирают с голоду».
   Ночью мама с кем-то договорилась, все вещички подняли и бабушку подсадили, и ночью же состав ушел. Состав пошел на Баку, но в город он не въезжал, а по каким-то запасным веткам дошел до Тбилиси. Мы приехали в Навтлуги, это пригород Тбилиси.
   Сгрузились мы вечером на перрон, но тут-то было тепло. Наверное, это был ноябрь. Мама оборудовала ночлег, утром рано пошла к паровозу, который сливал воду, и набрала кипяток. Всех нас умыла. Купила еды: булки, кислое молоко.
   Тут прошел начальник вокзала, стал спрашивать, кто по специальности. Спросил, есть ли врачи. Сказал: доезжаете до Тбилиси, идите в министерство, вам дадут распределение на работу.
   Наркомат был на проспекте Руставели, маме дали направление в деревню Каратакля, там находился медицинский пункт, который обслуживал три деревни – Каратакля, Актагля, Караджалар. Это был 1942 г.

***
   Мама получила направление на работу, в Каратаклю, и мы уехали по железной дороге в сторону Баку. Первая станция была Вели, а вторая – Гардабани. Гардабани была большая станция, там находился пункт контроля за нефтепроводом.
   По другую сторону железной дороги был поселок, в котором жили работники нефтепровода. Там была станция перекачивания. И стояли дома: двухэтажные, каменные, добротные, которые зимой отапливались мазутом.
У мамы там были знакомые, мы к ним иногда заходили, и я видела печки с форсунками, в этих домах было чисто и тепло. Ощущение хорошей печки помнится.
   А по другую сторону было здание вокзала. От вокзала шла натоптанная дорога, по ней ходили телеги, машин тогда еще не было. По этой дороге мы шли от станции до шоссейной дороги. Шоссейную дорогу, то ли асфальтированную, то ли гравийную, надо было пересечь. Это, наверное, был участок трассы Тбилиси – Баку.
   После шоссе влево шло село Актакля (Белая). Оно стояло вдоль шоссе, дома были по обе стороны, а мы шли дальше – до деревни Каратакля (Черная). Там находился здравпункт, где работала мама. Это был край деревни, дальше шли огороды, поля и река Кура, куда мы бегали купаться.
***
   Мы находились в большом одноэтажном доме, разделенном на пять секций. Каждая секция принадлежала одному из братьев.
   Один из них умер в молодости, и по принципам шариата, которые сохранились в исламе, по крайней мере, там, на его вдове был обязан жениться неженатый брат. Он оказался вторым по счету, звали его Тангрикулу. А ее звали Ситниса. У нее была дочка от первого мужа, и они стали владельцами двух секций.
   Они сломали крыльцо, получилось крыльцо только одно, входная дверь в застекленную галерею одна, а комнат жилых две. По одну сторону в комнате жили они, а вторую комнату сельсовет арендовал у них под здравпункт. По моим тогдашним представлениям, это была большая комната, в два окна.
   Комната была разделена пополам медицинской мебелью. По одну сторону от двери стояли два больших белых шкафа, добротных, деревянных, медицинских, за шкафами стояла кровать, на которой мы спали втроем. И сбоку стояла еще одна кровать, на которой спала бабушка. Окно выходило в огороды.
   Напротив кроватей стояли стол, за которым мама сидела, медицинская кушетка и ростомер. И шкафчик с инструментом, маленький, стеклянный, металлический. Там был набор зубных щипцов, зажимы, туда подходить было нельзя.
   Шприцов одноразовых тогда не было. А у мамы был «рекордовский» – шприц с металлическим поршнем, колбочка была в металлической оправе, – считался очень дорогим. Это был мамин собственный шприц, она его заимела, будучи студенткой.
   Когда наступали холода, в окне на огороды вынимали одно стеклянное звенышко, и туда вставлялась жестянка, в которой была вырезана дырочка. А посередине комнаты на кирпичи ставилась железная печечка из очень легкого железа, и труба с коленом выходилась в окно.
   Топили эту штуку хворостом, иногда перепадали дровишки. Пока она топилась, было тепло и хорошо, а остывало все быстро. Когда она раскалялась, она становилась ярко-красной, багровой. Кашку сварили, чайник погрели, и быстренько под одеяло.
   А летом еду готовили на костре. Во дворе у каждой хозяйки было свое место, там стояли кирпичи, между кирпичами разжигался огонь, и на этом огне варили и пекли тонкий лаваш. На полусфере, которую называли «саж». Мама отдавала муку, потому что сама печь не умела.
   Лампа была керосиновая, керосин был невероятным дефицитом, поэтому иногда в лампы наливали бензин, который еще можно было достать, и, чтобы он не вспыхивал, в лампы насыпали соль.
   Я помню, как один раз лампа вспыхнула и загорелась. Это было летом, и окно, которое выходило в огороды, было открыто. Я успела ее схватить и выкинуть в окно. Руку обожгла, и у меня очень долго держался шрам. Такое ощущение, что я его до сих пор чувствую.
***
   В сторону было село Караджалар, там жили сунниты, а в Актагле и Каратакле – шииты. Никаких стычек между ними, конечно, не было, но когда мы были на речке, ребятишки пели всякие стишки про суннитов. Частушки, связанные с тем, что слово «сунне» – это и сунниты, и черепахи.
   Все говорили на азербайджанском. Мы заговорили дней через 10. Я говорила очень чисто, братец говорил очень грамотно и чисто, к тому времени ему было 3 годика. Мама тоже очень быстро выучила язык, но она говорила с акцентом.
   Меня не очень просто было отличить от местных детей. Мама говорила с нами по-русски, все остальные говорили с нами на азербайджанском.
   Мама уходила в какие-то дни на весь день. Когда были прививки и медосмотры. А прививки надо было делать постоянно, так как там была малярия.
   И мы все переболели малярией. Я тоже болела малярией. С жуткими приступами, я очень хорошо помню, как на меня наваливали по три матраса, а меня колотило. А потом озноб кончался, наступала высокая температура, и ты погружался в забытье с кошмарами. И мама болела.
   Была проблема в лекарствах. Был акрихин, наш, желтенький, что-то зелененькое еще было, надо было пить эти таблетки в сочетаниях. Но они были достаточно ядовитые и не очень эффективные.
   И от них человек желтел, желтели белки глаз: на печень это не очень хорошо действовало. А был хинин, белый кристаллический порошок хинного дерева, редкий и дорогущий.
   Мамино управление – место подчинения – находилось от нас достаточно далеко, и пока бабушка была еще жива, мама туда ездила на совещания, и иногда ее там «баловали» хинином. Давали для личного пользования. Хина горькая до ужаса.
   Я помню, как мама пыталась меня напоить этим порошком, и вообще во время малярии у тебя во рту адская горечь. Ничего есть нельзя. И мама мне колола. До сих пор у меня шишки от малярии, хинин не рассосался.
   Когда мама уходила на весь день, дверь запиралась на замок, ключ вешался на веревочке мне на шею. А на всех окнах были решетки. Братец был толстенький мальчик и в эти решетки лазать не мог: как вышел, так и вышел.
   А я лазала. Даже помню как: залезала вперед ногами, переворачивалась, втягивала по одному плечу и просовывала голову. Я доставала лепешку, мы срывали в огороде зеленый лук и ели его с лепешкой. А нет лука – просто лепешка и водичка.
   С водичкой были проблемы. Ее брали в реке, в кувшинах носили. А потом ее надо было отстаивать. У богатых людей был камень «таш» – большой кусок туфа. В туфе было выдолблено большое отверстие на конус. Он ставился на массивную деревянную раму.
   Вниз подставлялось ведро, кувшин воды (приблизительно то же ведро) выливали в конус, закрывали, и рама, в которой стоял камень, была закрыта пологом. Через туф вода фильтровалась, а еще становилась холодной, соответственно, очень вкусной. Это был большой деликатес!
   У Ситнисахалы была такая штука, и иногда она угощала такой водичкой. Маму, когда она навещала больных в зажиточных семьях, тоже угощали такой водой. А так все старались пить чай. Я не знаю, какая там была заварка, но сдабривалось это все гвоздикой и корицей.
   Наверное, в 1943 г., осенью, стали проходить демобилизованные с фронта. Пришел учитель. Школа все эти годы не работала. Учитель открыл школу. Набрал два класса. И мама меня в школу отправила.
   Я училась в азербайджанской школе на азербайджанском языке и была очень даже успевающей ученицей. Был букварь, математика: по математике учебника не было, мы просто записывали примеры и решали.
   Я думаю, что мама правильно сделала, что отправила меня в эту школу, потому что писать я научилась там. И читать тоже.
   Потом мы уехали в Хейдаркан. И в русскую школу в первый раз я пошла в Хейдаркане.

Подготовил Валентин Мануйлов

Прочитано 1596 раз

Поиск по сайту