Маленьким я страшно боялся академика Лысенко Трофима Денисовича. И ещё архитектора Иофана, точнее, его жену. Сейчас подрастает поколение, в котором и Ленина не всякий знает. А про этих двоих и подавно не слыхивали.
Первого я боялся в лифте, второго – на балконе. Дело происходило в Доме Правительства – Доме на набережной, как обессмертил его Юрий Трифонов. А я там провел полдетства – в коммуналке, где мои дед с бабушкой занимали большую 30-метровую комнату на последнем 11 этаже. Из роддома меня привезли в эту комнату. С балконом, откуда открывался вид на пол-Москвы. 
Дом на набережной
Половина этого балкона принадлежала квартире из другого подъезда – как сейчас помню, 21-го (в нём, по рассказам начала 60-х, взяли в 37-м Тухачевского). Балкон разделяла дощатая перегородка с облупившейся кирпичного цвета краской и изрядной ширины щелями.
Именно сквозь них, колупая в детской задумчивости лодочками выгнувшиеся чешуйки кирпичной краски, я вдруг видел выходящую на балкон по хозяйству старуху. Я даже не успевал подумать, что она – колдунья, как мне сразу становилось страшно.
Иногда с ней вместе выходили две борзые, нюхающие и неестественно, как мне казалось, переломленные в своём профиле: от носа до хвоста.
Старуха лазила по каким-то ящичкам и шкафчикам в противоположном торце балкона – тоже нюхала вроде. Собаки сновали из квартиры на балкон и обратно, а я замирал в ужасе перед щелью, не в силах отступить от перегородки, чтобы страшная картина исчезла.
Иногда на балкон выходил ухоженный человек – посидеть в шезлонге. Бабушка сказала однажды: «Иофан». Помню, этот звук упал на меня, как кирпич на раствор.
Бабушка сказала: «Иофан. Он спроектировал «Ударник» и наш дом».
Дед, когда я стал постарше, рассказал однажды, как Иофан в предвоенные годы часами глядел на стройку вычерченного им Дворца Советов, а до этого – на демонтаж руин взорванного Храма Христа Спасителя. Глядел из шезлонга и курил сигару.
Так что, возможно, память моя спутала две картинки, и на бассейн «Москва», разлившийся на фундаменте Дворца Советов в пору моего страха перед колдуньей, зодчий смотрел не из шезлонга, а просто со стула. Не поручусь. Но смотрел. Подолгу, протяжно.
Уже совсем недавно, лет десять назад, тесть моего покойного друга Бори Белинцева Леонид Леонидович Капица рассказал мне, что в послевоенные годы ему часто доводилось бывать в квартире Иофана вместе со своим учителем Рудневым, возглавлявшим в то время строительство спроектированного им здания МГУ на Ленинских горах.
О чём беседовали удачливый и неудачливый претенденты на самую высокую постройку Москвы, Леонид Леонидович мне не рассказывал. Правда, он упоминал, что авторы послевоенных высоток, задуманных первоначально как «подвертикали» главной – Дворца Советов, – и в их числе Руднев, употребили немало способностей, чтобы прекратить сооружение 415-метрового циклопа, дабы именно их циклопята коллективно задавали облик сталинской столицы.
Интересно, что главной картой в этой интриге, по словам Леонида Леонидовича, разыгрывалось противопоставление Сталина Ленину, чья 80-метровая статуя должна была венчать чудовищный фаллос Дворца Советов: дескать, после Великой Победы над Мировым Злом благодарному человечеству навряд ли следует подчинять рисунок Столицы Нового Мира столь величественному изваянию Предтечи.
Он, слов нет, велик. Но кто Спаситель? Кто? Ну, то-то.
Кстати, и самих «мелких» высоток планировалось изначально восемь – к 800-летию Москвы в 1947 г., но кто-то умело зарубил восьмую – в Зарядье, а семь – это уже символ другого юбилея: 70-летия Вождя в 1949 г. Заодно и на два года сроки сдачи отодвинули. Но это уже мелочь на фоне воплощенной идеи.
Так вот, смолоду вхожий в компанию виднейших зодчих Эпохи, Леонид Леонидович знал биографии многих из них, что называется, не по открытым источникам. По его словам, архитектор Иофан был агентом Коминтерна в Италии, связным между большевиками и Муссолини.
По заданию ли, по другим ли причинам он женился на женщине изрядно старше себя – дочери одного итальянского магната, сыгравшего своими деньгами не последнюю роль в приходе к власти дуче и его соратников.
В 1924 г. Иофан возвращается в Россию вместе с женой, которая советует ему представить на объявленный конкурс проектов Дома Правительства сооружение в стиле итальянского фашизма: «У всех диктаторов вкусы одинаковы: массивно, прямоугольно, в мрачных тонах». Всё свершилось как по колдовству.
Колдунья жила на самом верху рассказанного ею «замка» со своими борзыми, с мужем-архитектором. Окна выходили на самый большой в России собор. Его взорвали и начали строить самый большой в мире дом, направленный на небо остриём идола. Дом, как и «замок», спроектировал её муж, бывший агент. Он часами смотрел с балкона на стройку и, верно, считал себя баловнем судьбы. Я застал их на том же балконе уже в иную пору.
Недавно я, навещая прах моих деда и бабушки, обнаружил в той же стене колумбария на Новодевичьем доску, закрывающую то, что осталось от тел Б. М. Иофана и его жены. Судя по выбитым на мраморе датам, колдунья была не так уж старше своего мужа. Лет на шесть, кажется. И жили они долго. Не удивлюсь, если счастливо. По-своему, конечно, как все.
***
Лысенко жил в нашем, 20-м, подъезде, этажами двумя ниже. Моему детскому самолюбию страшно льстило, что мы живем «выше всех» – на 11-м этаже была только одна наша с соседями квартира (дверь напротив вела на чердак), – и мне доставляло необычайное удовольствие, оказавшись в лифте с кем-либо, еле скрывая предвкушение заведомой «победы», деланно учтиво и смиренно спросить: «Вам какой?».
Думаю, я освоил этот приём добычи удовольствия, едва научившись говорить. Сцена, согласитесь, умильная: этакий клоп, страшно боясь опоздать и потому не дожидаясь окончания закрытия железной двери, деревянных дверок и чинной расстановки пассажиров по кабине, спешит перепищать весь этот ритуальный шум и откуда-то из-под ног задает свой заветный вопрос – наповал.
Дом на набережной времен детства автора воспоминаний Александра Минеева, 50-е годы.
Как-то, ведомый за руку бабушкой, я вошёл в подъезд и увидел со спины фигуру, ожидавшую вызванного лифта: длинное тёмное пальто, сутулые плечи, над ними такая же тёмная шляпа с довольно широкими полями, образующими какой-то отдельный, не вполне плоский ландшафт (сейчас я бы сказал: как у филеров).
Конечно, я рванул к лифту как застоявшийся конь. Мы успели вовремя: фигура как раз притворяла за собой железную дверь. (Мне почему-то вспоминается, что фигура делала это не обернувшись: вот она сила сложившегося впоследствии образа).
Дальше так. Бабушка здоровается, благодарит за то, что нас подождали, и мы размещаемся по кабине. Наконец вся эта томительная для меня предстартовая суета завершается и настает вожделенный миг: из угла лифта я успеваю задать фигуре, уже несущей свою руку к нужной ей кнопке, свой коронный вопрос.
Боже, лучше бы я этого не делал! Рука застыла, опустилась, лицо повернулось, взгляд в секунду пробуравил меня насквозь, а затем страшные глаза из-под косматых нечесаных бровей вопросительно-зло уставились на бабушку. Та, явно смутившись, миротворчески говорит: «Нажимайте, пожалуйста, Трофим Денисович…»
Ещё мгновение, показавшееся мне веками, раскаленный гневом взгляд наводит ужас в нашем замкнутом мирке, потом отворачивается, рука, взметнувшись, нажимает свою кнопку, и мы бесконечно долго едем вверх с ненавидящей нас спиной. Наконец, она выходит, не обернувшись.
Оставшиеся этажи мы проезжаем в молчании, я вот-вот заплачу – уже не от страха, не от обиды, а от сознания, что я в чём-то сильно подвёл бабушку. Перед тем как отворить дверь в квартиру, бабушка говорит мне шёпотом, в котором слышится всё – от огорчения за мою несмышленую бестактность до благоговения: «Это же Лысенко!»
Такие косматые брови, и – Лысенко? Неужели под шляпой не было волос? Как страшно! Мы входим в квартиру.
Вышло так, что лет через пятнадцать после этого случая я стал специализироваться в молекулярной биофизике. Одноименная кафедра Физтеха, где я обучался, базировалась в биологическом отделе Курчатовского института (впоследствии этот отдел выделился в Институт молекулярной генетики АН СССР). А лаборатория, где я с 4-го курса работал над дипломом, а затем над диссертацией, называлась Лабораторией физики биополимеров Института молекулярной биологии АН СССР.
Иными словами, я всю свою молодость варился в профессиональном соку людей и идей, над которыми надругались на знаменитой сессии ВАСХНИЛ 1949 г., разгромившей генетику как «продажную девку мирового империализма».
Тогда в лифте Дома Правительства я, конечно, не знал, что еду с триумфатором, с вождём дарвинистско-мичуринского направления, «окончательно победившего в стране окончательно победившего социализма». Но по мизансцене, сложившейся в том лифте, я определенно оказался на стороне менделизма-морганизма, о чём до сих пор у меня не было случая пожалеть.
Правда, до сих пор горько, что я расстроил тогда мою бабушку.
Александр Минеев
