Самое читаемое в номере

Так началась война

A A A

Настоящий фрагмент представляет собой небольшую часть воспоминаний Леонида Труса (1928-2013), человека легендарной судьбы, в 1962-1968 гг. жившему и работавшему в Пензе инженером НИИ управляющих вычислительных машин. В этом фрагменте автор повествует о том, каким увидел начало войны в Минске мальчик 12 с половиной лет, воспитанный на мифе о непобедимости Красной Армии. Воспоминания были присланы Валентину Мануйлову уже после смерти Леонида Труса его женой Валентиной Петровной. 

С утра (24 июня 1941 г. – прим. ред.) всё шло, как вчера: объявлялись и отменялись воздушные тревоги, появлялись одиночные самолёты, которые удалялись, не причинив вреда. Где-то вдалеке поднимались клубы черного дыма: не то самолёт горел подбитый, не то цистерна с горючим. Радио сообщало что-то невнятное о положении на фронтах разгорающейся войны.
Около полудня объявили очередную тревогу. Взрослые  попрятались  в  подвальных этажах, ребятня высыпала на улицу: чтоб не пропустить долгожданного зрелища – падения сбитого нашими зенитками (а лучше б истребителями) немецкого самолёта. Но увидели мы другое.
Над городом появилось множество идущих четким строем самолётов:  двенадцать,... восемнадцать,... двадцать четыре... Как-то  непривычно часто застучали зенитки, и только тут я догадался, что эти самолёты – немецкие. Они шли каким-то неумолимым механически четким строем, не обращая внимания на хлопки зениток, наплывали во всё большем числе и уже, кажется, затмили небо. Последовали тяжёлые бомбовые удары.
trusЕщё через мгновение взрывы стали  сотрясать город повсеместно. И повсюду на их месте тут же поднимались к небу черные дымы. Мы смотрели на это адское зрелище, буквально оцепенев. И только когда не то осколки, не то пули стали свистеть вокруг нас, мы, наконец, испугались и бросились в подвал.
Сейчас туда набились обитатели всех восьми квартир нашего двора. Их было человек двадцать, и все они сидели или лежали под столами, под кроватями. Видеть этих большей частью взрослых людей в таких нелепых детских позах было так страшно, что я, чтобы заглушить страх, сказал весёлым и громким голосом: «Зачем вы под столы-то залезли? Уж если...».
Мне не дали договорить, зашикали: «Тише! Услышат...» Мне стало смешно: кто и что услышит в том грохоте, что бушует над нами? Но тут же смех сменился паническим ужасом, который уже почти не оставлял меня последующие несколько дней (или недель?).  
Бомбы сыпались часто и беспорядочно то там, то тут – как яблоки, когда ты стоишь под яблоней, а кто-то наверху её трясёт. И от каждого такого яблока дом вздрагивал, и казалось, вот-вот обрушится на нас. Тут было определённо страшней, чем на улице, но никакая сила не могла бы нас выгнать теперь из этого подвала – туда, под бомбы...
Временами бомбёжка как будто прекращалась, но не успевали мы поверить в это, как тут же начиналась с новой интенсивностью. Так что, когда прошла вечность (или полчаса?), и она, наконец, действительно прекратилась, мы еще минут десять не решались вылезти из своих иллюзорных укрытий.
Мы выбрались во двор, вышли на улицу.
Откуда-то возник папа. Его в первый же день войны назначили директором 24-й школы, в которой он до того был завучем, и обязали обеспечить эвакуацию детей из окрестных домов. Увидев, как бомбят наш район, он оставил школу на заместителя и разыскал нас, чтобы забрать к себе в школу. Их район не бомбили.
Мы быстро шли с ним через город и нигде не видели следов недавней бомбежки. Похоже, мы, сидя в подвале, сильно преувеличили ее мощь и масштаб. Понемногу мы стали успокаиваться, а когда пришли в папину школу и оказались в окружении знакомых учителей и вовсе развеселились.
Но вскоре бомбежка возобновилась. Она была еще более массированной и ожесточенной, чем утренняя.
В отличие от наших соседей на Коллекторной улице, взрослые под столы не полезли, а попытались подготовиться к тушению пожара в случае попадания «зажигалки» в школу, но выяснилось, что повсюду висевшие пожарные рукава не подходили по диаметру к пожарным кранам, а огнетушители не действуют. Вход в подвал был заперт, местонахождения ключа никто не знал.
Решено было на время бомбежки уйти из школы. Но куда? Никаких убежищ поблизости не было. Не знаю, почему мы побежали на большой пустырь недалеко от школы. Кое-где на нем росли кусты, но под ними прятались прибежавшие раньше нас.
Мы забрались в какую-то ямку или окопчик, оставшийся, возможно, от прошлогодних военных учений. Для маскировки мы накрылись валявшимся рядом чьим-то чемоданом. Из-под этого чемодана я смотрел на город, все более погружавшийся в огонь, на черный дым пожаров.
Ничто не мешало немецким самолетам находить свои цели – ни облака, ни зенитки (они вскоре прекратили стрельбу: то ли боеприпасы кончились, то ли артиллеристы погибли), ни наши истребители.  
Где они, наши доблестные сталинские соколы, почему не перебьют всех этих фашистских стервятников?
Бомбардировщики налетали волнами, всякий раз наполняя воздух всё тем же металлическим ревом. Потом рев несколько утихал и сменялся бомбовыми ударами, от каждого из которых взметался к небу грязный фонтан, затем вспыхивал очередной очаг пожара, и новый столб черного дыма. Но нам казалось, что самолеты охотятся только на нас, разглядев нас под нашим чемоданом. Страх, зной, жажда – таким запомнился этот бесконечный день.
Когда стемнело, бомбежка прекратилась. Мы вернулись в школу. Папа рассказал, что был в городе, пытался узнать, когда придут обещанные машины для эвакуации детей, но ничего выяснить не удалось, всем было не до него. Но он все же надеется, что завтра машины будут. С тем и улеглись спать.
А на утро всё началось снова. Только уже без сирены. И мы опять ушли на вчерашний пустырь, и нам опять не досталось место под кустами, и мы опять спрятались в окопчике под спасительным прикрытием чьего-то
чемодана. И опять потянулись страх, зной, жажда.
Вечером мы опять собрались в школе. Папа днем снова ходил в город. На этот раз ему не удалось найти даже тех, кому вчера было не до него. Случайно встреченная старая приятельница сказала: «Ты что, не видишь, что творится? Какие машины? Никакой власти не осталось. Все убежали. Уходите, пока сюда не пришли немцы».
И действительно, в зданиях обкома, обл-исполкома, облоно и прочих валялись только рваные бумаги. Горожане, те, кто не покинули город, занимались разграблением магазинов – тащили всё, что под руку попадет. Милиция, там, где она еще оставалась, смотрела на этот грабеж безучастно.
Общий вывод из этих наблюдений был: надо уходить, добираться пешком до какой-нибудь железнодорожной станции и постараться сесть на любой проходящий поезд (на вокзал, конечно, идти не имело смысла, он разбомблен).
Вышли в густых сумерках, человек 20 – семьи учителей. С собою несли кто что успел захватить. Чемодан с нашими вещами – белье, кое-какая одежда, документы, туалетные принадлежности – нес папа. Корзинку с едой несла мама, а я – графин с водой в противогазной сумке на ремне через плечо.
Шли, не останавливаясь, часов пять. Потом, выбившись из сил, остановились на привал. Сели в придорожных кустах и не заметили, как уснули. Группа наша ушла, а мы остались.
Проснулись от стрельбы. Рядом с нами гремели взрывы, раздавались выстрелы. Шел ночной бой. Когда он затих и рассвело, мы осмелились вылезти из кустов и осмотреться. Никаких следов боя не было видно.
Наскоро перекусив, двинулись было в путь, но нас остановила группа военных, проверили документы. Мы сказали, что хотим добраться до железной дороги. Спросили, далеко ли идти. Они показали направление. Но, когда мы пошли по дороге, окликнули нас: «Туда нельзя, там немцы». И показали тропинку: «Вот по ней идите, может, сумеете пробраться».
Мы двинулись по указанной тропинке. Вскоре в лесу опять началась стрельба, но где-то сравнительно далеко от нас, и мы не стали хорониться, шли дальше. Вышли к какому-то болоту, заросшему камышом, пошли через него.
Неожиданно почти над нашими головами низко пролетел большой самолет с крестами на борту и сел где-то за камышами. По сердцу полоснуло холодом: «Десант?» Там где сел самолет, разгорелась стрельба.
Мы тем временем уже вышли к железнодорожной станции. Несколько поездов прошли, не останавливаясь. Потом остановился товарный поезд, на который я было не обратил внимания, но папа подхватил чемодан и побежал к вагонам.
К моему удивлению, товарные вагоны были полны людей. Да не полны, а набиты до отказа. Нам удалось забраться в один из этих вагонов, несмотря на протестующие вопли его обитателей. Как позже выяснилось, в нем было 120 человек: дети всех возрастов, женщины, мужчины. Да плюс мешки и чемоданы – все вперемешку.
Когда поезд двинулся, все это как-то утряслось, теснота стала терпимей, но жара и жажда усиливались с каждым часом. Я впал в забытье…
До Орши мы добрались лишь 2 июля, 250-километровый  путь наш поезд прополз за 6 суток.
Только 3 июля мы услышали выступление Сталина. С высоты моих 12 с половиной лет оно мне не понравилось.
Многословные оправдания военных неудач ссылками на вероломство внезапного нападения Германии казались странными и натужными: неужели для руководства страны фашистская агрессия была неожиданностью? Но главной для меня катастрофой было то, что война идет на нашей территории.
Доминантой моей фантастической реальности (детище нашей довоенной мифологии) было – «от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней», у нас, конечно, возможны неудачи, но лишь на фоне нашего «сокрушительного удара» по врагу, обреченному на бесславную гибель.
Впрочем, папа, по-видимому, воспринял это обращение более адекватно и пошел искать военкомат.

Прочитано 1357 раз

Поиск по сайту