– Юрий Евгеньевич, в нашей газете юбиляр имеет право выбрать тему своего интервью. О чем тебе хотелось бы поговорить?
– Я бы о сексе поговорил.
– ???
– А что? Пусть будет интервью 18+.
– Хорошо. По Фрейду, художникам с сексом проще – они сублимируют, сбрасывают сексуальное напряжение в творчестве.
– Где же проще? Тебе, например, 15 лет. Ты поступил в художественное училище, и со 2 курса у тебя в программе обучения – обнаженная модель. Это же ужас вообще: она стоит голая, а тебе лепить нужно. Физиология-то работает.
– А если серьезно?
– А если серьезно, секс – это клево: ты же жизнь делаешь. А делать жизнь всегда хорошо. И в творчестве ты тоже делаешь жизнь.
С этой точки зрения творчество – тот же секс, только круче, потому что в нем есть еще и любовь. Сексом ты не можешь заниматься непрерывно, а творчеством можешь заниматься, сколько угодно. Я могу лепить часов девять без перерыва. Никакой секс с этим не сравнится.
– Когда в тебе проснулось желание делать жизнь?
– Я в детстве постоянно лепил. В школу, бывало, не пойдешь, налепишь солдатиков из пластилина – римлян. Из фольги им шапочек наделаешь, из меди – мечей. Создашь целый легион и играешь.
Мы жили вдвоем с мамой. Мой папа, военный летчик, погиб в Грузии, когда мне было 6 лет. Мой родной братик родился мертвым в тот же день, когда не стало папы.
Друзей у меня тоже не было. А человек – существо все-таки стадное. Вот я и лепил себе тела. Создавал свой мир, потому что реальный мир мне не нравился.
Мама видела, что я постоянно леплю, и отдала меня в художественную школу. Она располагалась тогда в художественном училище.
– Что дала тебе художественная школа?
– Я узнал, что в художественном училище студенты рисуют обнаженных девушек. И мне было очень интересно посмотреть это живьем. Я знал, где студенты рисуют, и иногда «ошибался дверью». Меня, кончено, тут же гнали, но все-таки я успевал разглядеть что-то белеющее в свете софитов.
– Почему у тебя был такой интерес к этому?
– Ну, во-первых, у всех мальчиков был к этому интерес. Это сейчас просто – есть Интернет. А тогда где было это увидеть?
Был в советское время журнал «Шпильки», польский. Там иногда печатали фото девушек топлес. Надо было ходить в «Букинист», караулить, когда кто-то подшивку сдаст, быстренько подшивку пролистать и отобрать номера с девушками. И это тогда был секс. Впечатлений было! А уж затертая выдранная картинка из «Плейбоя» или немецкие карты – это вообще сказка. За это полжизни можно было отдать.
А во-вторых, я же говорю – я лепил тела.
Юрий Ткаченко.
Похищение Европы. Разные варианты, установленные в Индии, Турции, Китае.
– А любовь в этом возрасте была?
– А как же! В начальной школе у меня была любимая девочка. Я ей дарил открыточки – вырезал розочки откуда-то, наклеивал на бумагу и на парту клал. Тайно. Потом меня перевели в другую школу. Я узнал, где она живет, и бегал к ее дому – смотрел в окно.
– Так и не открылся?
– А зачем. Я же у себя в воображении был Рыцарь, а она – Дама. Дама – это существо божественное. Это ж Мадонна. С ней необязательно иметь отношения.
У меня сохранилось фото нашего класса. Она, отличница, в центре с учительницей. Прекрасная такая: банты, большие глаза. И я там – где-то сбоку припеку, гусенок неправильный. Шелупонь всегда ставили сбоку.
– Ты действительно чувствовал себя шелупонью в школе?
– Нет, конечно. Я чувствовал себя лучше всех. Я же читал в огромном количестве. О чем мне было со сверстниками разговаривать? Они же вообще ничего не знают про настоящую жизнь: ни про секс, ни про любовь. Я уже и Толстого прочел всего, Чехова, Горького раннего.
– В каком возрасте?
– Да как научился читать, так и прочел. Мама же – библиотекарь. Она книги выписывала, и папа в свое время покупал. У нас дома книги подписками стояли, стеллажами. Я просто брал с полок и читал.
– А как же положенные в этом возрасте «Веселые картинки»?
– Что ты! Только «Юный техник» и «Юный натуралист».
– Такое ощущение, что ты родился уже взрослым…
– Родился-то я, наверное, ребенком. Просто смерть отца меня так крутнула.
Это я сейчас, уже по прошествии лет, понимаю. Для художника такие потрясения – это очень хорошо, а вот для человека – очень плохо. Человек после такого может стать трудным для общества. Как, думаю, было в случае со мной.
Обществу было на меня пофиг, и мне на него тоже.
– А когда ты понял, что вы с обществом в таких отношениях?
– Ну не зря же меня в школе на фото сбоку ставили. Довольно рано, думаю, это проявилось. А в художественном училище продолжилось. На 3-м курсе я уже гремел, был некой легендой.
– Что же ты такого делал?
– Во-первых, не слушался преподавателей. Стоишь, например, лепишь. Преподаватель подходит и начинает мне что-то рассказывать, про композицию, например, на таком дешевом уровне. И мало того, что ты не согласен с ним про концепцию формы, еще и вся группа к тебе после занятия подходит и говорит: у тебя хорошая работа.
По лепке с 3 курса у нас был преподаватель Владимир Кошелев – легендарный, его все боготворили. Он и, правда, был звездой. Лучше преподавателя по лепке в ПХУ не было, наверное. Но для меня он не был звездой, потому что он делал мне замечания, с которыми я был не согласен.
У меня уже свой взгляд сложился. Я же по искусству читал тогда кучу всего. Выписывал югославские, польские, чешские, румынские журналы по искусству. У меня референтная группа была другая.
Но в то время у нас в стране и в училище господствовал соцреализм. И если вдруг в твоей работе хоть чуть-чуть что-то другое проглядывает, тебя тут же проберут хорошенько. Я свою дипломную работу 3 раза лепил.
– Почему?
– Первая скульптура была «Воспоминание о прощании». Это была мать с ребенком двух-трех лет на руках и уходящий красноармеец, только без буденовки. Я так задумывал, что он уходит и не вернется.
Все сделал, все продумал. Условно говоря, сто эскизов из глины слепил: голова женщины, мальчика, красноармейца. С некоторым портретным сходством. Полгода над этим работал. В то время как большинство сокурсников просто бухало.
Прошел просмотр преподавателей. Маму мою вызвали к директору. Он ей: ваш сын не закончит училище. Пусть делает что-то другое.
– А что в этой скульптуре было крамольного? Женщина, ребенок, красноармеец – очень по-советски.
– Понятия не имею. Но они все время что-то про политику говорили.
Думаю: ну, ладно. Придумал вторую работу – «Творец».
Есть такая известная скульптура «Дискобол». Я ее частично переработал. Сделал свою скульптуру: герой с греческой головой, фигура – по пояс, торс обнаженный. Он стоит в позе «Дискобола» и в руке держит большое яйцо.
Очередной проход наших преподавателей. Я открываю свою работу. Они мне: зови маму. Ей опять: он не закончит. Опять про политику стали говорить. Мама – в слезы. Она же член партии.
В итоге мне говорят: ты же хорошо лепишь – слепи нашего преподавателя Владимирова. Он фронтовик, орденоносец, был директором училища.
Иду к нему: попозируйте мне. Он: мне некогда.
Думаю, ну и ладно.
И я в той же позе, что и своего «Творца», леплю Владимирова, который мне ни часу не позировал. Только вместо яйца он держит огрызок карандаша.
Для себя я выстроил концепцию: мой «Творец» – это мощь, сила, идея. А эта скульптура – импотент. Это я так все-таки боролся. И себе внутри уже сказал: врать не буду, потому что это моя жизнь.
Проходит просмотр – допуск к диплому. Я открываю скульптуру. Она стоит затылком к комиссии. И преподаватели: «Аааа! Как похож с затылка!» С фасада: «Ааааа!» То есть для них высшая похвала – это как похож!
– А для тебя?
– Для кого-то сделать похоже – это сложная задача. Для меня это не задача вообще. Мне сейчас, чтобы слепить портрет, надо 40 минут, а в студенческие годы я лепил его за час – полтора.
Но, если портрет просто похож, мне этого недостаточно. Потому что в теле живет еще и Дух. Он есть результат всей жизни человека. Я не могу описать Дух словами. Я могу выразить его через силуэт, вес, конструкцию и прочие составляющие.
Тогда в скульптуре будет жизнь. И иногда в большей степени в скульптуре отражается жизнь, которая ожидает этого человека.
Даже если я леплю какую-то абстрактную вещь, она для меня тоже должна ожить, задышать.
– Что было после училища?
– Я по распределению отработал год на пензенском телевидении бутафором-декоратором. А потом уехал в Моршанск, чтобы не призвали в армию.
Мне предложили служить в пензенском артучилище. Сказали: будешь рисовать, через 3 месяца будешь дома ночевать. Я не согласился.
– Почему? Это же комфортный вариант для несения службы.
– Какая армия?! Это не моя жизнь! Там мой папа отдал свою жизнь.
Я каждый год старался поступить в художественные институты. Сначала поехал в Суриковский, на следующий год – в Мухинку. Еще через год – в Харьковский художественно-промышленный институт. Там опять не поступил. Но мне сказали: приезжай на следующий год – мы тебя возьмем.
На следующий год в Харькове я на экзамене все сдал на пять: рисунок, скульптуру, композицию. В общежитии меня ребята на радостях заставили проставиться. На следующий день сочинение я написал на двойку.
Я тогда плакал в коридоре. Реально сидел на полу и плакал. Потому что мне светила армия! А я уже так от нее устал – 4 года подряд уруливал.
Мне преподаватели говорят: пошли на рабфак. Ничего обещать не можем, потому что у скульпторов нет рабфака. Но попробуем договориться.
Поступил я все ж таки на рабфак, потом в институт. Но и в Харькове повторилось все точь-в-точь как в Пензе: как просмотр, так двойка по композиции и обвинения в том, что Ткаченко подтачивает основы коммунистической партии.
– Получается, что ты постоянно находился в каком-то противостоянии?
– Я не считаю, что я был в противостоянии. Я просто честно лепил – создавал свою жизнь! Это в СССР я считался леваком. А сейчас многие меня видят консерватором.
– Почему?
– Потому что я по-прежнему привержен человеческому телу. Могу его как-то трансформировать. Но сейчас это считается несовременным. В наше время модны перфоманс, инсталляция и другие формы искусства.
– Из чего складывается твой почерк как скульптора?
– Не знаю.
– Ты любишь большие или малые формы?
– Мне все равно.
– А к какому материалу пристрастен?
– К любому. Каждый материал имеет свои возможности. Что-то лучше может получиться в одном материале, что-то – в другом. И трактовка формы тоже зависит от материала. Но по факту у меня больше работ из бронзы. И на симпозиумы меня чаще выбирают на бронзу.
– В твою жизнь очень рано вошла смерть. Эта тема присутствует в твоей жизни?
– Конечно. Это хорошая тема. Я подумываю иногда об этом.
– И что думаешь?
– Что ее нет, в принципе. Энергия не умирает. Есть просто другая жизнь. Я же книги по буддизму читал. Мне это близко.
– Тебе не кажется, что твое творчество – это попытка победить смерть?
– В принципе, да. В какой-то момент я это осознал. Даже внуки о тебе мало что будут помнить. А твои скульптуры останутся. Через них будут знать и о тебе.
Ведь историю человечества мы во многом узнаем через скульптуру: как люди одевались, как они к смерти относились, к людям, к жизни. Скульптуру создают не просто так: в ней всегда есть посыл обществу.
– А в чем твой посыл?
– Это сложно сказать о себя. Это гораздо проще увидеть в чужих работах. Про кого-то можно сказать: его основной посыл – доброта, у этого – некая сентиментальность, у другого – горе и боль.
Про себя я думаю, что выражаю весь спектр эмоций. Но понимаю, что, наверное, это не так. Даже самые великие художники работали в неком спектре эмоций и мыслей, которые им были близки и понятны и потом выстреливали в общество.
Художник это делает неосознанно. Нельзя себе сказать: сейчас я сделаю радостную вещь. Ты можешь сделать скульптуру улыбающейся. Но внутреннее чувство, которое присуще тебе как художнику – тревоги, например, или боли – будет опосредованно выражаться в твоей работе. Творчество – это проекция тебя, времени, общества, в котором живешь.
– А что ты любишь лепить?
– Я леплю секс, любовь, рождение новой жизни – все, ради чего существует человечество.
