«Домашний» Щедрин, любовно выведенный сыном, был далек от образа революционного демократа, требуемого временем. Отзыв на книгу пролетарского поэта Демьяна Бедного, дошедший до Константина Михайловича, поражал своей грубостью: «Воспоминания сына об отце, или дурака об умном». Перед отъездом из Пензы Константин Салтыков подарил «Интимного Щедрина» Лермонтовской библиотеке. Автограф датирован 21 мая 1928 г.
Константин Михайлович был первым и желанным ребенком в семье Салтыкова-Щедрина (рождение дочери Елизаветы через год не произвело на него такого впечатления как рождение сына). «Родился сын Константин, который, очевидно, будет публицистом, ибо ревет самым наглым образом. Происшествие сие случилось сего 1 февраля в 31/2 часа ночи», – писал Михаил Евграфович в 1872 г. своему другу поэту Николаю Некрасову.
Сорокашестилетний отец души не чаял в сыне. «Когда у Салтыкова родился первый ребенок, – вспоминал современник, – суровый сатирик до забавности сиял радостью и счастием. Даже самые дорогие для него в жизни интересы, литературные, на время как бы отступили на второй план. Со свойственным ему оригинальным юмором он рассказывал о своем сыне, о том, что он делает теперь (не особенно великие дела, как догадывается читатель) и чем он будет впоследствии (непременно писателем). Это было забавно и вместе с тем трогательно».
С годами любовь к первенцу, конечно, не ушла, но стало очевидно, что надежды отца он не оправдывал. «Константин хотя и умен, но ленив и разгильдяй. И слаб для своих лет», – писал Салтыков-Щедрин о двенадцатилетнем сыне одному из своих близких друзей.
И в то же время именно ему, «милому Косте», отец адресовал свое последнее письмо, где были такие слова: «Старайся хорошо учиться и будь безусловно честен в жизни… паче всего люби родную литературу, и звание литератора предпочитай всякому другому».
…В Пензу Константин Салтыков приехал в 1907 г. чиновником особых поручений в региональное подразделение Министерства земледелия и государственных имуществ – Пензенско-Симбирское управление. Родственную связь с великим отцом не афишировал, чем вызывал удивление местной публики. Достаточно много печатался в прессе – «Пензенских губернских ведомостях», на страницах которых обессмертил пензенские типы предреволюционного времени с так называемого дна местного общества.
Вот, к примеру, живая достопримечательность Козьего Болота (современная улица Либерсона): «маленький старикашка с мешком, перекинутым через плечо, всегда одетый в длинный архалук, с остроконечной, напоминающей скуфью, шапкой на голове. Вечно пьяный, тащится он по низовым улицам города со своим мешком, в который набирает всякую попадающуюся по пути дрянь. Куда сбывает он эту дрянь? Дедка во-о-т как умеет ругаться!.. Прямо-таки мастерски ругается. Особенно перед дверями так называемых ренсковых (винных) погребов. Боже мой, каких только слов не услышит прохожий, идущий в это время по улице». Или вот, пара нищих, старик и старуха, бродящих по улицам города в обнимку с Бахусом: «…старуха идет уже приплясывая, причем выделывая разные антраша, до того немилосердно теребит старика, что и тому приходится волей-неволей, изображать из себя плясуна».
Путешествуя по Пензенской губернии, Салтыков часто печатал путевые очерки, в которых всегда подмечал недостатки местной жизни: «В Грабове, маленькой станции, приходится брать билеты для дальнейшего следования. Как приятно это, о том может посудить каждый, которому пришлось стоять в хвосте, образующемся у единственного кассового окошечка, имеющегося на этой станции… Большего глумления над пассажирами, которым волей-неволей приходится пользоваться Московско-Казанской железнодорожной линией, и придумать нельзя. Быть может, это неизвестно правлению дороги. Что ж, приходится сообщить ему об этом настоящей заметкой, если она когда-либо попадет на глаза одного из его членов. Затем: в вагонах имеются фонари, приспособленные для газового освещения. Но, увы, их никогда не зажигают, а пробавляются свечками…»
После прихода к власти большевиков Константин Михайлович, вероятно, хотел уехать за границу к родной сестре (она была замужем за итальянцем Эженом де Пассано), но не получилось.
Среди пензяков, знавших Салтыкова, ходила легенда, что у него есть вилла за границей, поэтому он так и рвется уехать. «Константин Михайлович, – шутили они, – Вы сами высокая валютная ценность, поэтому за границу Вас и не выпускают!»
Жизнь в советской России сильно изменила Салтыкова. Смирившись с судьбой, он стал конформистом. Его заметки в «Трудовой правде» – бледная тень того, что писал до революции.
От советского государства Константин Михайлович, как сын писателя-демократа, получал персональную пенсию. Почти каждый год боролся с болезнями.
С грустной иронией в «Интимном Щедрине» он писал: «Я унаследовал от отца не его могучий талант, а только одни его болезни, причем к ним присоединилась еще одна – почти полная потеря зрения …и ныне, имея от роду всего 50 лет, я почти полный инвалид, что не дает мне возможности предаваться теперь моей любимой работе – журналистике».
С трудом сводя концы с концами, Салтыков жил в Пензе в небольшой квартирке на Набережной, поэтому, когда ему на исходе НЭПа предложили квартиру в Ленинграде и повышенную пенсию, то он без колебаний согласился на переезд.
Как вспоминает Сергей Макашин, главный отечественный щедриновед, Константин Михайлович даже пытался попасть к Сталину, чтобы лично поблагодарить вождя, но его не пустили. Сын Щедрина ограничился письмом с благодарностями.
Вероятно, последнее упоминание о живом Константине Салтыкове встречается в дневниках писателя Всеволода Иванова: «5 февраля 1932 года. Был Николай Никитин (писатель). Рассказывал о сыне Салтыкова-Щедрина и его письме к Сталину. Старика ублажили так, что у него пошла кровь горлом».
Через четыре месяца, 16 июня 1932 г., Константин Михайлович Салтыков умер. Согласно завещанию, его похоронили рядом с отцом.
