Дундуки

A A A

В преддверии 100-летия Октябрьского переворота «Улица Московская» публикует рассказ писателя Михаила Вайнера, который в мае 2017 г. отметил свое 90-летие.

На Западе качество товаров разных фирм примерно одинаково, поэтому реклама строится на  выделении несущественных признаков – цвет и форма упаковки, престижность клиентуры и т. п. Выделение несущественных признаков  как важных для  человека, по-моему, признак слабоумия.
 В приемной академика медицины рядом со мной сидела супружеская пара. Она все волновалась, спрашивала: «А он хороший доктор?» – «Хороший, – заверил ее муж. – Книжку написал – во! – полтора  кило весом».
Акцент на национальность
(он – русский, еврей, поляк, немец и т. д.) как на превосходящее человеческое качество – тоже выделение несущественного. Это  любимый аргумент  полудурков.
  Мы во многом отдаем предпочтение несущественному, оно определяет наше поведение, то есть живем мы неумно и некрасиво, ибо красота в понимании сути вещей и адекватного поведения. При том  живем не открыто. Сознавая, что выделили несущественное и по  нему построили свое поведение, мы вынуждены  скрывать это от других и от самих себя.
Я  возвращался домой из Москвы «Сурой» – фирменным нашим поездом.
Этим же поездом – только в СВ, один в двухместном купе – ехал  и  Георг Мясников, второй секретарь обкома и главный областной  идеолог. Об этом проинформировали  меня два его кадра, оказавшиеся со мной в одном  купе.
Два  дуболома, кандидаты наук, между прочим, преподаватели марксизма-ленинизма   из пензенского  пединститута. Один – специалист по  советскому патриотизму, другой – по пролетарскому интернационализму.
Георг привозил их в  числе прочих на  какие-то всесоюзные посиделки, они разжились там всякого рода брошюрами и методичками и все никак не  могли поделить их между собой.
Голова специалиста по пролетарскому  интернационализму, дундука с квадратным рылом, обросла густыми  жесткими, как проволока, волосами. Он как вошел, так и сидел сиднем напротив меня,  и я ощущал на себе его тяжелый подозрительный взгляд.
Другой, моложе, хоть и лысый,  копался, стоя ко мне спиной, в своем  дипломате и грозил в чей-то адрес: «Ну, Георг  его прищучит. Ну, от Георга ему достанется».
Меня подмывало  встать, дать ему  коленкой под зад и усадить.
– Давай договоримся так, – сказал он, резко повернувшись к дундуку. – Там, гдe встречается «советский патриотизм», – это мое, а где «пролетарский интернационализм» – твое.
Он сунул дундуку полпачки брошюр, и тот принялся нехотя листать их и сортировать. Лысый так и не сел, а нервно листал страницы, вылавливая в них взглядом сакраментальные слова, и, найдя, пробормотывал предложение с ними целиком, словно заучивая, складывал отработанные брошюрки на столике и все время поправлял их, чтобы не соскользнули.
– Тебе Георг что давеча сказал? – спросил дундук и уставился   на лысого. Какой тяжелый  взгляд был у него!
– Чего сказал! Что сказал, то и сказал! – бормотал тот, отворачиваясь, словно прикрывая телом секрет, доверенный  ему  Георгом.
На лицо я знал обоих, и они знали меня. Про дундука я знал кое-что мало его красившее. От  своего  приятеля Ландо, тоже  кандидата наук и доцента педагогического  института.
Шли мы однажды по  Тропе здоровья, дундук этот шел нам навстречу,  и Ландо сказал: «Обратите внимание на этого человека». Когда «этот человек» протопал мимо, Ландо рассказал про него следующее.
Дундук, хоть и кандидат, лекций не читает, а ведет семинарские занятия. Да и то на первых курсах. Провоцировал вчерашних школьников на откровенность, не бояться, говорить открыто,  что думают по тем или  иным проблемам, а на тех, чьи взгляды казались ему «анти», стучал в органы безопасности.
Оттуда звонили  декану факультета, жене Ландо, и предлагали принять меры. Она не хотела, чтобы эта скотина портила жизнь еще совсем зеленым мальчикам, и мер не принимала.  
Когда из органов ей докучали, она, будучи женщиной резкой, однажды оборвала  гебешника: «У этих детей еще путаница в голове. Это нормально. К нам они пришли учиться. А он для того и поставлен, за то деньги получает, чтобы выработать  у них правильные взгляды, а  если он с этим не справляется, мы поставим  вопрос о его профпригодности».
Ей  посоветовали этого ни в коем случае не делать, но перестали  беспокоить  звонками. А  доносы  дундука, вероятно, копили, приберегали на будущее.
И вот этот человек, этот жук навозный, сидел передо мной, и я с любопытством разглядывал его.
Они наконец разобрались с дурацкими своими брошюрами, посовали каждый свою долю по своим дипломатам, и лысый сел рядом с дундуком.
Проводница принесла чай. Прихлебывая из стакана, я спросил лысого, чем пичкали  их на совещании. Он оказался человеком словоохотливым.
Речь на идеологическом совещании шла о русской культуре, ее возрождении, чистоте  русских корней, о русской духовности, о том,  как защитить ее  от чуждых  влияний, исправить тот вред, какой нанесли ей масоны и сионисты.
Открылся жуткий заговор: еще  царь Соломон, оказывается, послал своих единоверцев к другим народам, чтобы они внедрились в них, среди русских в  частности, и разлагали их изнутри с тем, чтобы  стать господами над ними.
Этому лысому и в голову, наверное, не приходило, или запамятовал, что я один из тех, кто «внедрился и разлагает». Меня этот бред собачий всегда настраивал на иронию.
– Пожалуй, вы правы,– сказал я. – Как ни верти, а евреи действительно погубили русскую самотность. Но поздно что-то менять. Как говорит моя теща: далеко, барин, отъехали.
История, и кому как не вам это знать, полна парадоксов. Римляне  распяли на кресте еврейского пророка и целителя Иешуа, а  потом  сделали его своим богом. А еще через тысячу лет и Русь признала его своим богом.
Можно ли его вычеркнуть из русской жизни?  
Отправил ли Соломон своих людей  в чужие края, это еще бабушка надвое сказала, а вот Иисус послал своих апостолов обращать другие народы в свою веру. И это написано черным по белому в Евангелии.
И до сих пор его миссионеры бродят по свету. Христианство почти тысячу лет определяло русскую духовную жизнь, оно не просто исказило, а вытеснило напрочь прежнюю языческую, истинную веру русских.  Это раз.
Во-вторых, мы вот уже  семьдесят лет живем по Марксу, под ним, так сказать, себя скребем и чистим. А ведь он тоже еврей. Что же вы, коммуняки, стряхнете и его?
Лысый  дернулся, будто его пчела ужалила, а дундук набычился, смотрел на меня исподлобья.
– Как вы сказали?– спросил он.
– Я сказал, что Маркс – еврей.
– Нет, про нас что вы сказали?
– А что я про вас сказал? Про вас я еще ничего не говорил.
Я невинно смотрел на него и ждал повторит ли он слово «коммуняки», а он не решился.
– А я так не думаю,– глухо проговорил он.
– А как вы думаете?
– Я думаю, что вы неправы.
– В чем я неправ?
– Я думаю, что вы неправы в том, что Карл Маркс – еврей.
Манера говорить у него была давящая.
– А кто же он?
– Известно – немец.
Я  рассмеялся.
Он сидел, наклонившись вперед, а тут выпрямился, собрался для отпора.
– И Иисус Христос не еврей, и Маркс не еврей.
Он смотрел на меня с накипающей ненавистью, будто  у него на глазах я  осквернял его идолов.
Отец моего друга Мирика Бира был директором  пастеровского института  в Ростове-на-Дону. Во времена космополитизма его посадили как японского шпиона. Он якобы готовился заразить вирусами чумы советскую армию.  Поскольку он шел «без сознания», то есть без признания своей вины,  его не расстреляли, а дали «четвертак» и отправили в лагерь в Бурят-Монголию, поближе к японцам, его  хозяевам, стало  быть.
Еще во время следствия в камере с ним оказался деревенский парень, глубоко верующий, но также глубоко невежественный. Пострадал он за веру.
В его саратовской глухомани за сто верст в округе ни одной церкви не было. Зная его набожность, приходили к нему старушки  богу помолиться, и мало-помалу изба украшалась  иконами и превратилась в молельный дом. Припаяли ему  «червонец»  за это дело, и он ждал этапа для  отправки в лагерь.
С такой же страстью, с какой  верил в Христа, если не  сильней, ненавидел он жидов.
Отец Бира, придясь к слову,  спросил,  как это у него получается, что при такой ненависти к евреям он верит в бога еврея.
Парень не поверил, что Иисус Христос – еврей.
Отец Бира, партиец, прекрасно знал Библию, оба ее завета, и  растолковал парню что к чему.
Тот был поражен в самое  сердце, метался по камере, проклинал себя, свою веру, жида Иисуса Христа. Ненависть к жидам оказалась сильней его веры, и он отрекся от нее.
Его все равно отправили   отбывать срок, но, наверное , несчастней его не было человека на свете. Теперь-то, уж точно невинно  осужденный, лишился он главной  своей  духовной опоры.
Интересно, думал я, что станется с этими двумя дубарями, если выбить идейную опору и у них из-под ног. Спятят? Рассыплются?
Нет, они тертые калачи. Циники. Коммуняки. Нельзя же всерьез поверить, что у людей, делящих брошюры по двум клише, – по советскому  патриотизму и  пролетарскому интернационализму – есть что-то  серьезное за душой.
Во всяком случае у этого дундука-охранителя. Он легко и быстро перевернется и приспособится. Было бы что охранять. А охранять от сионистского растления всегда найдется что – Маркса ли, черта ли, Иисуса Христа.
–  Ну, если вы так хорошо все знаете, – сказал я.
– Дело не в них,– вмешался лысый.– Они фигуры общечеловеческие.
– Но как ни верти, а именно от них пришлись  сокрушительные  удары по русской самотности.
– Я так мыслю,– сказал  дундук. – Вы Маркса оставьте в покое. Мы о своих нерусских говорим.
– Можете вы их назвать, своих нерусских,  поименно, тех, кто нанес вред русской культуре.
– Ну, они автографов не оставляют.
По его тону, по выхолощенности в его голосе я понял, что афоризм этот – про автографы – не  его собственный, а слышанный на  совещании от кого-то более  агрессивного и оголтелого, может быть, от  самого Георга, а он лишь принял его на  вооружение, и теперь кстати и некстати будет повторять его
– Почему  не оставляют? Очень даже оставляют. Могу назвать десятки  имен. Ну, хотя бы  Исаак Левитан. Вроде бы и русская природа  у него на полотнах, а приглядишься – не русская, подделка, искажение. Или братья Рубинштейны, Антон и Николай. В самом сердце Москвы основали консерваторию, а все для того, чтобы подменить истинно русские напевы сионистскими мелодиями.
А уж в наше, советское время прямо свистопляска какая-то пошла: Бабель, Багрицкий, Пастернак, Мандельштам, Маршак, Эренбург исковеркали русский язык, засорили русскую литературу.
Так что автографы оставляют, это вы зря.  Пора уж вам жечь их книги. Изъять из библиотек  и  в костер на площади.
Дундук смотрел на меня исподлобья,  и в тяжелом его взгляде  читалось: «Враг ты. Не наш человек. Вот уж в Пензу приедем!»
Даже лысый, более живой умом, несколько опешил, не мог сообразить, говорю ли я всерьез или с издевкой.
– Вы бы это Георгу сказали, – проговорил дундук.
– Надеюсь, вы это ему перескажете.
Наступило молчание, я сдвинул занавеску и стал смотреть в окно.
Многие порядочные люди на моем месте, столкнувшись с такими поросшими  шерстью субъектами, либо вышли бы из купе в коридор, либо обхамили бы их, либо сидели бы и молчали в тряпочку.
Меня  же всегда черт тянет за  язык  – вступаю с ними в беседу, выясняю их взгляды, пытаюсь развеять их заблуждения. Просвещаю.
    Старшая моя дочь знает за мной эту черту и  теперь в  письмах из Ленинграда, где она замужем, порой спрашивает у младшей: «Чем занимается  папка? Все доказывает подлецам, что они подлецы?»
Ей это смешно. Но что делать, если нет у меня к ним ненависти? Да и как можно принимать  всерьез – ненавидеть! – этих двух олухов.
Михаил Вайнер,
написано в г. Пензе в 70-е годы

Прочитано 1601 раз

Поиск по сайту