– Гия Гарегинович, как получилось, что Вы стали именно нейрохирургом?
– Это началось давно. Я еще в детстве интересовался, из чего состоят животные, червяки, гусенички, птички. Мне было очень интересно, что за механизм работает? Если машина, то понятно: рычаги, винтики… И я представлял себя только врачом: людей надо ремонтировать, надо лечить, кто-то упал, кто-то заболел.
– Это началось еще до школы?
– Я очень рано пошел в школу. Меня не приняли в 4,5 года, хотя я читал, писал, рисовал, танцевал с 4-летнего возраста.
– Национальные танцы?
– И национальные, и бальные, и современные. Я, между прочим, профессиональный танцор: 13 лет стажа, есть квалификация преподавателя танцев. Но это пришлось закончить на 2 курсе мединститута. И теперь, несмотря на мой возраст (в следующем году будет 60 лет), как только музыка играет, у меня внутри что-то такое шевелится сразу. Танцевать люблю, могу жару дать, поднять весь зал.
– Вот это да! Итак, Вы жили в Ереване и пошли в школу очень рано?
– Родился я в 1963 г. в Тбилиси, но так получилось, что жил с родителями в Ереване. Родители хотели, чтобы я пошел в школу в 4,5 года, а меня не приняли. В следующем году подаем документы, опять меня не принимают.
А мамин брат работал в структуре КГБ Армении. Тогда все было очень просто: показал корочки, и все вопросы решены. Очень хорошо я помню этот момент. Он заходит к секретарю райкома партии района, где была самая сильная ереванская школа № 19 им. Н. К. Крупской, и говорит: или вы его берете в школу, или учтите... Заняло это буквально 5 минут. И я стал учеником 1 класса.
– Тяжело было учиться? Вы же были на год-два младше всех.
– Честно расскажу, не считайте, что начинаю хвастаться: одни пятерки. Никогда в жизни никому, кроме моего единственного сына (ему сейчас 11,5 лет), я не показывал ни свои оценки, ни свои похвальные листы. В школе я учился не то что отлично… Такое бывает только в детстве, как врач могу сказать. Бывают дети, которые схватывают быстро: достаточно прочитать, и уже знаешь. Наступает потом какой-то возраст, когда мы становимся как остальные наши сверстники.
У меня весь день был забит. Я занимался танцами, музыкой, пением, рисованием. Завершилось это очень хорошо, конечно: золотая медаль в советские годы. И все время я мечтал о том, чтобы быть врачом.
А папа у меня портной-закройщик, мама – портниха. Поженились они в конце 50-х годов. У папы 5 классов образования, у мамы на класс больше. Была война. Когда учиться? И мама возилась со мной, с моим братом.
– Как же Вы поступали в мединститут?
– Знаете, что произошло? Ведущим предметом была физика. Я физику не то что знаю, а выиграл в школе все олимпиады республиканского уровня. И мне на вступительном экзамене ставят тройку.
Папа говорит: подадим апелляцию. Идем. Вытаскивают мою работу – все правильно. И говорят: слушай, он все списал, черновика нет.
Боже мой, я думал, что жизнь закончилась. Папа говорит мне: «Ну что, сынок, год пропал, сдавай дальше следующие экзамены». (Золотые медалисты проходили сразу при получении отличной оценки на профильном экзамене.)
Следующий экзамен – химия, тоже письменный. И ставят мне четверку на химии – опять без черновиков.
Биологию отвечаю (устный экзамен), и мне говорят: «Ты все равно не пройдешь. Пять поставить не можем, потому что ты в наши планы не входишь».
Я сдаю все четыре экзамена и по баллам не должен пройти. На всякий случай, думаю, пойду в мединститут смотреть списки. Моя мама идет следом (она прекрасно знала, что я эмоционально-лабильный человек, переживаю все очень сильно).
И я начинаю смотреть списки и вдруг вижу внизу: 18 человек с недостаточным баллом, но отличники в школе, золотые медалисты, проходят в честь Международного года ребенка. И моя фамилия там.
И тут мама заходит. А в центре холла я начинаю кричать, как будто гол забил ереванский «Арарат»: «Урааа!»
Вы знаете, вспоминаю – и мурашки по телу. Это было в 1979 году.
– Вы школу окончили и стали студентом в 15,5 лет?
– Да. И окончил мединститут в 20,5 лет с единственной четверкой на втором курсе.
– Должно быть, за научный коммунизм?
– Диалектический материализм. Мне попался билет анализировать книгу Владимира Ильича Ленина «Материализм и эмпириокритицизм». Я с этой стороны начинаю подход, с той стороны… Преподаватель говорит: «Нет, дорогой мой, на пятерку не тянешь». Это 2-й курс был. А в конце 4-го курса институт выбирает лучших на Ленинскую стипендию.
Я, как отличник, получал 50 руб. Хорошисты получали 40 руб. Именные стипендиаты – 80 руб. Ленинские стипендиаты – 120 руб. Притом что мой папа, обычный портной, получал порядка 70 руб. в месяц, на которые вся семья жила.
И на 4-м курсе мне говорят: надо пересдавать, ты единственный кандидат на Ленинскую стипендию. Я говорю, что читать это больше не буду и пересдавать это не буду. И становлюсь единственным именным стипендиатом на нашем потоке, получаю 80 руб. в месяц последние два года.
Вместе со мной училась племянница первого секретаря ЦК компартии Армении, дочка декана факультета мединститута, дочка председателя приемной комиссии... Шишек много было. А я кто: папа – портной, мама – домохозяйка. Но моя фотография на Доске почета висела.
Тогда очень престижно было стать членом партии. И я подхожу к председателю парткома института и говорю, что хотел бы стать членом партии. Он зовет меня в кабинет и говорит: «Ты знаешь, Гия, скорее всего, ты самый лучший на этом потоке. Но я тебе скажу откровенно. Для того чтобы стать членом партии, надо платить». Вот это к разговору о коррупции в советское время.
Пришел я домой и говорю: «Пап, дай мне, пожалуйста, 3 тысячи рублей».
Папа побледнел. Тогда «жигули» стоили порядка пяти тысяч рублей, причем в очереди надо было стоять. «Сынок, ты что-то натворил? Ты в долгах? У меня таких денег нет».
Членом партии, говорю, хотел стать.
Он говорит: «Сын, извини, пожалуйста. Ты учись. Я не был членом партии, твоя мама тоже. Наверное, нам это не дано».
– Вы начали работать еще во время учебы?
– Со 2-го курса дежурил в отделении общей хирургии. Санитаром через день ходил – сил много было. Зашивать, ассистировать, убирать за пациентами – все делал.
– Вы в 20,5 лет окончили мединститут, а когда выбрали специализацию нейрохирурга?
– После мединститута ты становишься или терапевтом, или врачом скорой помощи. А чтобы стать узким специалистом, нужна клиническая ординатура. Я хотел стать общим хирургом. У меня к окончанию института было 400 ассистенций (я тогда считал все операции) и почти 50 самостоятельных аппендэктомий.
Подаю документы в ординатуру, чтобы пройти в хирургию. Лучший студент потока. И мне не дают места: извини, дорогой, пройдет дочка этого, сын этого, племянник этого и так далее. А ты уедешь за 250 км от Еревана (почти 4 часа езды), колесить на машине врачом скорой помощи.
Я зашел в Минздрав. Куда только не зашел! Это заняло ровно 8 месяцев. 31 мая 1985 г. я оканчиваю институт, и только 31 декабря 1985 г. объявляется конкурс в ординатуру в нейрохирургию.
Что делать? Хирургия – на 5 этаже республиканской больницы, нейрохирургия – на 2-ом. Думаю: ничего страшного, буду здесь работать, а там постоянно находиться. И попадаю в нейрохирургию.
А в Армении было всего лишь два отделения нейрохирургии: в больнице скорой помощи и в республиканской больнице. Они дежурили через день по всей республике. Можете представить, какой объем работы был там.
А мне 20 с хвостиком, мозги при себе, сил много. И я в нейрохирургии начал пахать. Дежурил 15 суток в месяц. На следующий день днем остаюсь, вечером домой, душ, и утром опять дежурство. И в таком режиме два года. Мне понравилась нейрохирургия.
– Но кандидатскую Вы защищали уже в Москве?
– Три года после ординатуры я работал в Армении, пока в 1990 г. не объявили конкурс в аспирантуру в Москве. Я мечтал попасть в институт нейрохирургии имени академика Н. Н. Бурденко. Но меня приняли на кафедру нейрохирургии института усовершенствования врачей, которая базировалась в институте нейрохирургии. Заведующий кафедрой нейрохирургии профессор К. Я. Оглезнев говорит: ты будешь на нашей основной базе в Боткинской больнице.
Просто так, наверное, в жизни ничего не делается. Все для чего-то.
Я попадаю в Боткинскую больницу. И разваливается Советский Союз. Есть нечего, продуктов нет. Появляются талоны москвичей. И в общежитии мы с ребятами разных специальностей объединились, чтобы с голоду не помереть. Буквально вчера с нашим лаборантом разговаривал и вспомнил, что я каждый день заходил в пельменную, отдавал один советский рубль и покупал три порции пельменей. Стоили они 33 копейки. За три порции – 99 копеек, и 1 копейка сдачи. Эти копейки я собирал, чтобы можно было позвонить из телефона-автомата.
– Экономили на всем?
– Экономил. А по выходным мой праздник был: две сосиски и трехкопеечная булочка, кругленькая, маленькая, в сосисочной на «Соколе». За два года стал таким миниатюрным, худеньким, 72 кг, ни лишнего жирочка.
Делаю за два года кандидатскую диссертацию – от утверждения темы «Диагностика и микрохирургическое лечение посттравматической эпилепсии» до апробации.
И когда я диссертацию защитил, меня заметил замдиректора института нейрохирургии академик Александр Александрович Потапов. Он меня взял к себе в докторантуру. Таким способом я попал в институт им. Н. Н. Бурденко. И трудился там, работал над очень тяжелой темой, но в 90-е годы очень актуальной – огнестрельные ранения головного мозга. Не поверите, тогда стреляли направо и налево. Я ездил по всем городам России, набирал материал – раненых оперировал. Дважды меня ставили к стенке, чтобы расстрелять.
– За что?
– За то, что я сказал, что больной не жилец. Тогда же разборки были бандитские. И один раз я под чужим именем прилетел из Кемеровской области в Москву, чтобы спастись. Это были действительно лихие 90-е.
Но опять нет худа без добра. Я защитил диссертацию. Сейчас те разработки, которые у нас есть по огнестрельной травме, благодаря моему шефу академику А. А. Потапову (он год назад ушел из жизни) вошли в рекомендательный протокол Всемирной федерации нейрохирургических обществ. Это очень приятно было.
– У Вас по окончании института было уже 400 ассистенций и 50 собственных операций, а сколько сейчас?
– Я не считаю начиная где-то с 1992-1993 года. Наступил момент, когда уже за тысячу зашкаливало, и решил остановиться. Думаю: а какой смысл в этом?
На мой взгляд, хирург не должен считать количество операций. Не в количестве дело, а в качестве выполненной хирургии. Что нам дает это количество?
Иногда я смотрю по телевизору: академик такой-то в возрасте 80-ти лет выполнил 5 тыс. операций. А кто считал? Он сам считал? Наверное, нет. А нанять человека, который будет по протоколам операций все это вычислять, я не вижу смысла.
– Когда Вы поняли, что полюбили нейрохирургию?
– Где-то через полгода после начала ординатуры. Я полюбил нейрохирургию полностью, но голова для меня все. Мозг один, надо очень бережно относиться к нему. Там лишнего ничего нет, точно скажу.
Каждый раз, выполняя какую-то операцию, думаю: а что будет у больного, если я вот так сделаю? Не появится ли какая-то сложность: проблемы с движением, со счетом, с речью и т. д.? Всегда это надо иметь в виду.
– Но всегда же есть риск, что человек утратит какие-то функции?
– Дело в том, что когда трепанируешь, открываешь черепную коробку, мозг может начать отекать. Не любит такое. Всегда надо иметь в виду, что может что-то такое произойти, но надо минимизировать этот риск. Всегда.
Для этого и появилась микронейрохирургия. В Ереване я начинал оперировать инструментами 50–60-х годов. Извините, ложкой удаляли опухоль. Сейчас начинаешь часами копаться под микроскопом, чтобы лишнего ничего не трогать, работать только на патологическом субстрате. И еще есть нюанс. Надо делать так, чтобы человек мог качественно вернуться к жизни после операции. Чтобы процесс реабилитации был недолгим, по крайней мере, если это возможно.
– Как же это делается в современной нейрохирургии? С пинцетом под микроскопом?
– Конечно, трепанация делается не под микроскопом. Это определенная техника, сейчас появились высокоскоростные дрели. Если раньше вручную коловоротом крутили, сейчас при помощи дрели это можно сделать в течение считанных минут. Аккуратно, красиво все выпилили, открыли.
А затем ставится увеличительная техника, и начинаешь медленно-медленно погружаться в мозговое вещество в немых зонах. Немые зоны, если по-народному, которые человеку не очень важны. Оттуда зайти, чтобы человек хотя бы не потерял объем движений. Это важно – двигательные пути не повредить. Если мы будем постоянно прикованы к кровати, какой смысл в такой жизни? Да, такая работа удлиняет операцию, но улучшает исход.
– Вы можете рассказать о последних случаях? Несколько лет назад я видела передачу по ТВ, как Вы восстановили переднюю часть черепа молодому геологу, которому бревно упало на голову.
– Он сейчас за границей преподает. Мама его звонит, такие письма они пишут…
Я стараюсь брать нестандартные вещи. Пациентов, от которых по каким-то причинам хирург отказался: не там находится общедоступное место, или вообще ситуация настолько сложная, что полностью невозможно вылечить.
Из последних случаев, которые были здесь. Один житель среднеазиатской республики приезжает в гости в Пензу к своим друзьям и начинает плохо себя чувствовать. Делают томограмму, а у основания черепа огромнейшая опухоль. Показали мне: ну что, Гия Гарегинович, может быть, попробуем частично удалить?..
Но что значит «частично»? Во время операции удалось опухоль тотально удалить и через несколько часов больного экстубировать (делали операцию в Пензе, ассистировал Михаил Краснов). 
Андрей Токарев, Гия Шагинян и Михаил Краснов во дворе Пензенской областной клинической больницы им. Н. Н. Бурденко, 15 июня 2022 г.
Фото Екатерины Куприяновой
Бывают чудеса. Этот человек потом приехал в Москву специально сфотографироваться вместе у меня в кабинете.
Или вот доктор пензенский, онколог (Андрей Токарев – «УМ»), любитель заниматься планеризмом. Неудачно головой вниз приземлился. Месяц жидкость уходила из головы. Ребята дренаж поставили – невозможно закрыть. Бывают ситуации. Кость была разрушена. Показали мне по видеосвязи. Можно было операцию и в условиях пензенской больницы провести, но я находился уже в Москве, и операцию провели в Москве. Фактически для человека была создана новая анатомия.
– Гия Гарегинович, как Вы думаете, что главное в работе нейрохирурга?
– Я всегда говорю своим ординаторам: работайте так, как будто это мозг вашего близкого человека. После каждой операции должно быть чувство, что вы получили максимальное удовлетворение от того, что сделали.
Я считаю, если ты отдал себя профессии, должен быть ей предан. Кстати, я ради нейрохирургии испортил отношения со многими специалистами, особенно с травматологами. Потому что лечить травматологически нейрохирургического пациента нельзя. Но, к сожалению, наша специальность такая, что чуть больше 3000 сертифицированных нейрохирургов на всю огромную Россию, и львиная доля в крупных городах.
Каждый год в клиническую ординатуру к нам на кафедру РМАНПО в Москве поступают 20–25 человек. Из них будут работать нейрохирургами человек 5–8, ну максимум 10: те, которые и дежурили, и старались, и находились в больнице.
– Может быть, надо меньше принимать и учить только тех, которые точно будут работать?
– Это не от нас зависит, к сожалению, это уже наша боль. Нам дают места для поступления. По 3–5 человек Осетия требует, Ингушетия требует. А куда они рассасываются?! Они приехали в Москву, нашли себе работу, не обязательно нейрохирургическую. Устроились где-то. Но они получают сертификат специалиста, потому что регион оплатил их обучение. А не будет нас, эти «сертифицированные специалисты» будут лечить наших детей, наших родственников. А как они будут лечить? Так, как учились? Вот это проблема, очень большая проблема.
Лет десять назад на приеме в ординатуру РМАНПО зашла очень красивая девушка, прямо фотомодель. Я спрашиваю: «Девушка, зачем вам нейрохирургия нужна?» Ответ был уникальный: «Мои родители сказали, что там хорошо зарабатывают».
Я говорю: «А твои родители не сказали, что надо оперировать и потом несколько месяцев ждать результата, который может быть отрицательным? И надо находиться постоянно рядом с пациентом, потому что динамика заболевания может меняться по синусоиде?»
Ну, она формально окончила ординатуру, очень удачно вышла замуж и сейчас живет за границей.
Кстати, стало много женщин-нейрохирургов, и есть фанатки. Моя первая аспирантка сейчас доктор наук, профессор, полностью себя отдала хирургии. Сейчас ординатор 1-го года со мной работает, девушка, ей еще 25 лет нет. Она живет в больнице. Ходит как хвост, прямо как тень: дайте скальпель, я сделаю, покажите, как надо, а почему вы так сделали? Выступает с докладами, много читает. Вот, действительно, получится и научный сотрудник, и преподаватель, если она не тормознет. Но есть один минус – она девушка.
– В любой момент может выйти замуж и …
– И муж скажет: сиди дома. Бывает. Была аспирантка из Азербайджана, очень грамотная. К концу аспирантуры выходит замуж, тоже за нейрохирурга, тут же рожает, и все. Муж работает, она дома. К сожалению, так мы теряем кадры. Да, есть женщины-нейрохирурги, доктора, профессора, великолепные специалисты. Но как-то надо это совмещать. Тяжело, конечно. Нейрохирургия – тяжелый труд. Наверное, самый тяжелый. После этого идет кардиохирургия.
– Вы преподаете ординаторам и аспирантам и раз в пять лет врачам. Меняются современные врачи?
– Меняются, конечно. В советское время у нас было всего лишь 2 учебника по нейрохирургии, последний вышел в 1982 г. Есть такие врачи до сих пор, которые дальше этого учебника не шагнули. Как работали в 1970-х годах, так и продолжают работать в 2020-х. И каждый раз мы начинаем показывать, начиная со всего самого современного, что меняется. В нейрохирургии часто и быстро меняется все.
– Например?
– Доказательная нейрохирургия. Если открыть сайт ассоциации нейрохирургов Российской Федерации, там есть нормативные документы, где четко написано, как надо лечить абсцесс мозга, как надо лечить тяжелую черепно-мозговую травму, как надо лечить грыжу диска и т. п., какие исследования надо делать, какие доступы делать, какими препаратами травму мозга надо лечить и какими нельзя лечить.
Но есть люди, которые все равно продолжают лечить против всей доказательной базы.
Например, раньше лечили черепно-мозговую травму гормонами. Все считали, что гормоны – это очень-очень полезно. В 1995 г. выходит первое издание рекомендательного протокола лечения тяжелой черепно-мозговой травмы, где четко доказано, что гормоны ведут прямо в обратную сторону. А люди продолжают лечить гормонами. Как это объяснить? А он не читает. Держится только на своем опыте, как учился когда-то.
А молодой врач может прийти и такое сотворить, что у тебя глаза на лоб полезут, в хорошем смысле.
Если хоть день не будешь следить за нейрохирургией, считай, что очень сильно отстал. Это периодические журналы, которые надо читать. Это постоянное общение на конференциях, на конгрессах. Ковид, кстати, очень сильно вывел нас из строя. Дистанционного контакта не бывает, хотя мы проводим конференции и дистанционно.
– Гия Гарегинович, что Вам больше нравится: преподавать или оперировать самому?
– Мне, конечно, больше всего нравится оперировать. Причем то, с чем, я считаю, именно я смогу в этой ситуации справиться. Потому что нестандарт – это мое. Во время операции, скажу откровенно, я как будто отдыхаю.
Иногда после нескольких часов лекций устаешь больше, чем если бы находился в операционной. Хотя каждый случай, который я оперирую, конечно, документирую, использую как лекционный материал. Делаю доклады во время конференций, в виде обмена опытом преподаю. Это полезно. Не всегда соответствующий пациент будет, чтобы рассказать, а 10-минутный ролик посмотрели, и все становится понятным.
Во время операции я сам все делаю. Единственное, что не люблю, – зашивать кожу. Такой момент наступает к концу операции: ты уже все отдал больному, уже сил нет кожу зашивать. Но я всегда беру в ассистенты тех, кто зашивает настолько аккуратно, что и представить нельзя. А ведь это главный момент – кожу зашивать. Ты можешь виртуозно делать операцию внутри, но кожа будет косо-криво зашита, рана не заживает, больной не выписывается, начинается воспалительное осложнение – и вся твоя виртуозная внутри операция насмарку.
– По какому критерию, помимо умения зашивать кожу, Вы подбираете ассистентов на операции?
– Я работаю с надежными людьми. Во-первых, я не считаю, что я умнее, чем мой ассистент. Даже если он стоит рядом, может вслух сказать свое мнение. Во время операции ты уже как автомат все выполняешь. А он вопрос задал – сразу тебя как будто встряхнули. Ассистенты – доктора, про которых я знаю: если они со мной, все будет идеально, начиная от укладки больного, от положения, фиксации головы, позвоночника.
– Вы сказали, что нейрохирургу долго приходится находиться рядом с пациентом?
– Восстановительный период в реанимации, динамика, томограммы, перевязки. За этим надо следить, причем каждый день. У нас в больнице им. Ф. И. Иноземцева, где моя единственная клиническая база, рабочий день начинается в 7:30 утра. Я не люблю, как многие руководители имеют, одну клиническую базу здесь, другую там. Я живу жизнью одной больницы. Будильник у меня всегда стоит на 4:30. И я в 6:30 уже на работе. И я там буду находиться, сколько надо, до вечера. Для меня это жизнь. А дома я даже компьютер не включаю.
– Вы так рано встаете, наверное «жаворонок»?
– Но я еще и поздно ложусь, в одиннадцать-двенадцать.
– И Вам хватает 5 часов сна?
– Наверное, не хватает. Потому что, когда бывают несколько дней подряд праздники, я радуюсь, что могу поспать. У нас ритм жизни такой, что выспаться – это классно.
– Вы говорите, что во время операции отдыхаете. А как Вы готовитесь к операции?
– Я сначала должен понимать проблему, что мучает человека. Помимо картинок. Томограмму посмотрел – там нарисована опухоль или какая-то другая патология, но не всех же оперируют. Не надо картинки лечить. Если я все представил, начинаю общаться с пациентом, чтобы он мне рассказал, как все начиналось.
Не люблю, когда больной пришел на осмотр, начинает рассказывать, а врач сидит бумаги перекидывает, в компьютер потыкал, поворачивается, как будто игнорирует. Но ведь человек пришел к тебе не сериалы рассказывать, ты вникай в ситуацию.
Когда я принял решение, что надо делать, я обязательно хочу встретиться с родственниками, чтобы объяснить, что в нейрохирургии иногда дважды два может получиться пять. Все должны быть готовы к этому.
Все спрашивают: а какие осложнения после вашей операции?
Если моя операция будет давать какие-то осложнения, я не буду делать эту операцию. Операция никогда не должна быть тяжелее, сложнее, чем само заболевание. Тогда эту операцию не надо выполнять вообще. Или пусть выполняет тот, кто умеет. Ты не умеешь – не делай.
Да, есть вещи, которые я не делаю. Если взять глобально, в нейрохирургии очень многих вещей я не умею делать и не пытаюсь: есть люди, которые это делают четко. Вот почему у нас на кафедре в Пензе разные специалисты, и каждый занимается своей проблемой.
Я не занимаюсь болью. Есть у меня доцент кафедры А. Р. Ситников, президент Ассоциации функциональных нейрохирургов, который это делает лучше всех. Я через рот не оперирую. А профессор Алексей Николаевич Шкарубо это делает великолепно, он единственный в России такой.
Да, мне очень повезло, что у меня есть такие друзья, потому что кроме нейрохирургии мы говорим о чем угодно: о жизни, о семьях. Я подобрал их не по знакомству: это сын моего друга, это внук. Я подобрал именно по специальности. Я взял даже тех специалистов, с кем когда-то у меня были разногласия личностного характера. Неважно. Теперь мы в одной команде. И эта команда работает, чтобы больные выздоровели.
И вот, когда я понял это все, я иду на операцию.
На операции оркестр работает. И там самый главный дирижер – оперирующий хирург. Во время операции могу рявкнуть на сестру, когда она скажет: «Зачем вам такой инструмент нужен? Мне новый набор открывать?» Но это делается, чтобы все было гладко.
Все подчиняется главному дирижеру, тогда получается хороший результат и все довольны. Да, это не военное учреждение, но здесь должна быть вертикаль, тогда четко получится. Принцип у меня такой. И стараюсь всегда ответственность брать на себя. Пусть мне лучше дадут по шее, потому что остальные выполняли то, что я им говорил.
Каждая операция в итоге может превратиться в очень интересную статью, в какое-то выступление. В отличие от статей других специалистов, вы никогда не увидите, что автор один Шагинян: я, ассистент, заведующий, анестезиолог, который помогает, реаниматолог, рентгенолог – все, которые внесли какой-то вклад для того, чтобы это все произошло. Да, они практические врачи, но они специалисты своего дела. С такими людьми очень приятно работать.
– Вам приходится оперировать чаще онкологию, опухоли или последствия травм?
– И онкология, и острая травма, и последствия травмы. Оперирую периферическую нервную систему. Я очень люблю заниматься реконструкцией головы из разных материалов после разрушительных операций, после травмы, когда больной сам на себя не похож и у него появились какие-то проблемы, осложнения. Но большая часть моей работы – это острый период, когда доставили тебе человека разобранного, прямо с улицы, и надо собирать. Удалось победить – вот это хорошо.
– Но ведь нет, наверное, операций абсолютно без риска неблагоприятного исхода?
– Конечно нет. Таких не существует просто, чтобы 100%-ный результат. Иногда ты можешь делать все абсолютно правильно, но как-то мозг не хочет тебе подчиняться. И больной не идет с тобой, он очень быстро сдался. Особенно тяжело, когда после травмы больной переходит в вегетативное состояние. Раньше этих больных теряли. Сейчас мы их выхаживаем, тянем.
– Для нейрохирургов трагические случаи – неизбежная часть работы. Как Вам удается восстановиться и снова идти в операционную, снова идти на риск?
– После неудачи постоянно анализирую в голове, что явилось причиной. В Москве очень удобно анализировать ситуацию, сейчас я убедился, что и в Пензе тоже. Когда ты после работы стоишь в пробке, у тебя перед глазами может пройти вся операция, все твои шаги, как и что ты сделал, какие назначения и т. д.
– Вас возит шофер?
– Вот что ненавидел, так это то, когда кого-то возят, как секретаря ЦК КПСС, за тонированными стеклами. Никогда в жизни! Я сам за рулем, и это как раз помогает думать.
– Хочу спросить Вас как судебно-медицинского эксперта, в связи с участившимися делами на врачей, о целесообразности уголовного преследования за врачебные ошибки. СМИ пишут, что многие врачи из-за этого уходят из рисковых специальностей.
– Громкие дела – это когда СМИ подключаются, а сколько негромких. По статистике, за последние 5 лет жалобы на врачей увеличились в 6 раз.
Как эксперт Российского центра судебно-медицинской экспертизы, я постоянно анализирую наши ошибки, врачей-нейрохирургов. Это дает очень большой опыт, чтобы не допускать таких ошибок. Каждый месяц мне дают материалы: 1-2, иногда 3 судебных дела. Я читаю, как правильно, как должно было быть. Я очень строго отношусь ко всем судебным делам.
12-13 мая в стенах Российского центра судмедэкспертизы была организована конференция совместно с сотрудниками прокуратуры и следственного комитета. У меня там был 30-минутный доклад о профессиональных правонарушениях нейрохирургов.
Я убедился, что со статьей, которая вышла в 2017 г., появилась новая графа в жизни следственного комитета – ятрогенные правонарушения со стороны врачей. Ятрогенные, то есть врач целенаправленно что-то такое натворил. Но многие наши правоохранители очень узко смотрят на проблему.
Ведь родственники иногда такое могут нарисовать: вот доктор не сделал, а я бегала, искала, поэтому требую… А до этого, извините, пациент с утра до вечера пил. Доктор не вылечил. А как он мог вылечить?
Недавно я выступал на судебном заседании в Нижнем Новгороде, где, к моему большому сожалению, все мои усилия абсолютно ни к чему не привели. Осудили нейрохирурга. Нельзя так.
Ведь эти люди скольких людей спасли, и больной умер не от нейрохирургической патологии. Если сажать врача, умерший не воскреснет. Но зато еще одна жизнь будет загублена.
Интервью взяла Екатерина Куприянова
